И действительно, довольно мелодично запела, обняв ушастую за шею своими маленькими ручками:
Ля-ля-ля, ты собацька,
Ля-ля-ля, ты класивая,
Ля-ля-ля, ты холосая,
И смесная, и я тебя люблю…
Это нескладное, без рифмы, только что придуманное ребёнком четверостишие было лучше всех песен в мире вместе взятых – потому что было искренним. Зюзя медленно встала, снова посмотрела на меня, на Колю с Ириной, на малышку – и лизнула последнюю в нос.
– Ой! – радостно засмеялась она. – Меня собацька поцеловала! Деда, мама! Меня собацька тозе любит!
– Оттаяла… – сказал я сам себе, чувствуя непонятную, тёплую нежность, медленно наполняющую душу.
– Что? – не расслышал дядька.
– Ничего. Так, о своём…
Отойдя на достаточное для конфиденциальной беседы расстояние, я без лишних подробностей рассказал Николаю о том, что случилось в хуторе, чем поверг его в глубокую задумчивость.
– Шмотки под брезентом, говоришь, и много… Значит, очередная местечковая война.
– Чего? – не понял я.
– Это когда соседи на соседей идут, озверев от взаимных обидок. И спалили всех от страха и собственной бестолковости. Боялись, что кто-нибудь наткнётся и догадается, кто это натворил. Скорее всего – пьяные были.
– Может да, а может и нет. Давай вместе сходим, похороним тамошних. Не висеть же им вечно…
Николай провёл руками по усам – излюбленное его движение при замешательстве или при раздумьях, как я заметил.
– Иди, Виктор. Иди. Нужное дело… Только без меня.
А затем он резко развернулся, быстрым шагом подошёл к тележке и начал лихорадочно закидывать в неё пожитки.
– Ира! Аня! Нам пора!
Девочка безжалостно была оторвана от добермана и со слезами, с воплями, водружена на узлы. Затем дядька развернул своё транспортное средство и покатил его в обратную сторону. Ирина безвольно шла за ним.