Что такое смерть с этой точки зрения?
Чтобы понять это, возьмем хотя бы слова из Евангелия, о которых напомнил профессор Клавиго: «И сказал Христос: Лазарь! Иди вон! И тот вышел из гробницы».
Что тут сказано о сущности смерти?
О смерти здесь говорят пробелы и паузы между словами, без которых текст Благой вести слился бы в дурное нагромождение звуков и букв:
«исказалхристослазарьидивониитотвышелизгробницы».
Без пауз, без разрыва, без конца одного слова, без смерти этого слова в следующей за ним пустоте молчания не было бы никакого смысла в высказывании.
Следовательно, только смерть слова, пробел, пустота, цезура придают словам смысл. Переиначивая, можно сказать, что если бы жизнь — бесконечный поток красноречия, водопад бытия, лава красоты, змея соблазна — не была бы разделена пробелами пустоты, то не имела бы смысла, потому что не обладала бы ни началом, ни концом, ни левым, ни правым. И не имела бы ни счета, ни формы, ни содержания, а была бы только бормотанием безумца. Пробел и есть та самая божественная пустота — наличие отсутствия, тот алфавит пауз, которым Творец произносит порции имен, отделяя слова творения друг от друга.
Можно считать, что скрепы мастера — зевы смерти.
Без этих зияний пустоты жизнь невозможна.
И хотя речь льется потоком воды, имена уже названы и слова не слипаются в наших ушах.
Хорошо о пустоте сказал Хайдеггер: только пустота придает смысл кувшину, без нее он не годен к употреблению, да и не кувшин вовсе. Пустота, обмазанная глиной, вот что такое кувшин.
Значит, человек — это смерть, облицованная глиной.
Горшок на двух ногах.
В этой точке наши тезисы, дон Клавиго, сошлись: кажущееся противоречие снимается. Смерть — роженица все новых и новых пустот, а человек — место для них, пещера, полная запахом тлена.
— Но постойте, — сказал, досадуя, князь. И продолжил: — Но какой человеческий смысл в том, что открылось? Да, смерть придает смысл потоку, она форматирует речь. Да, человек есть порция смерти, обшитая кожей. Ну и что? Разве нельзя представить бесконечную жизнь, которая, даже наскучив, была бы все-таки не так ужасна, как наша смерть? Да, смерть на посылках у жизни, да, все гениально оркестровано паузами и пробелами, и цезуры, как повитухи, охватывают то нечто, которое становится вещью. Но почему я, творец Хегевельда, должен лечь в землю, умереть, сдохнуть, сыграть в ящик, обручиться с червями? Вот в чем вопрос!
Увидев, что князь побледнел и впал в тайную ярость, Кожев тоже изменился в лице и попытался взять дух разговора в свои руки:
— Князь, вопрос — это всегда остановка мысли. Тут тупик побега, который еще не разрешился цветком. Что ж, начну снова…
— Нет, не начнете, — властно перебил хозяин, — прошу вас вернуться за стол. Но пари еще не закончилось…
Он значительно замолчал. Все разом насторожились.
Слуги открыли стеклянные стены, и свежий морской воздух наполнил зал, уменьшая концентрацию паров мандрагоры. Валентин почувствовал что поглупел.