Дом близнецов

Собрание обратилось в слух. А Кукла Катя вскочила на стул, чтобы лучше видеть.

Валентин взял книгу, раскрыл первую страницу, страстно всмотрелся в абракадабру — и, о чудо, хаос сложился под его взором в крупный шрифт. Он четко и громко прочел:

— Человеческое тело — поле посаженных корневищ. Главный корень — Палач: наше сердце. Младший корень — Слуга: наша печень. Средний корень — Корзина: наш желудок. А в сумме — братство корней мандрагоры… Так вот, если мы спросим у братства корней мандрагоры, что есть смерть, то они внушают мне для чтения такой ответ. Смерть — это пустая гробница. Почему пустая гробница — легко догадаться. Тут таится евангельский рассказ о Христе и друге его Лазаре, который скончался раньше, чем Христос успел прийти в Вифанию. Два корня истины. Остальное известно. Спаситель пришел к гробнице и позвал Лазаря, который вот уже четыре дня, как умер, и смрад от его тела был явственно слышен, когда отвалили камень, закрывавший пещеру, где покоилось мертвое тело. Равви, он ведь смердит, потупилась сестра Лазаря. Спаситель громко сказал в глубь пещеры: «Лазарь! Иди вон!» И что же? Покойник встал со смертного ложа и в пеленах, с платком на лице, вышел к другу. Христос молвил людям: «Развяжите его, пусть идет». И они обнялись. А дух тлена остался внутри. То есть пустая гробница — это гробница, покинутая воскресшей смертью, это незанятая телом смертного пустота, оставленная в пещере Лазарем. Первым был Лазарь, вторым сам Христос. Верный ответ всегда состоит из двух ответов. Но! Но тут есть еще оно имя: пелены.

Сначала это пелены смерти, в которых был погребен Лазарь, а затем это пелены, отброшенные человеком после воскресения. Всмотримся в это слово «пелены», в оковы смерти, которыми пеленают мертвое тело, окончательно отделяя его от царства живых полосой ткани, завесой кончины.

Пелены — это и есть та завеса, до встречи с которой ты жив, а после — нет.

Пелены окружают нас и в утробе матери, и в час рождения, когда сброшенный послед следует за младенцем из материнской пещеры на свет. В этой близости пеленания скрыта простая и ясная мысль: роды очень приближены к смерти и, следовательно, в этом сближении — истина схожести. Смерть и роды окутаны родовой пеленой. Их сопровождает разрыв оболочки.

Если увеличить умственный напор на эту мысль, то упоминание встречи дает окончательную разгадку. Пелены — это край времени, который, пока ты жив, ежеминутно отступает, пятится от тебя из настоящего в будущее, увлекая тебя в даль жизни, но однажды завеса замирает, и твоя жизнь ударяется в стену. Больше запаса будущего у тебя нет, тут твоя смерть.

Докладчик поднял руку. Князь дал знак, и Валентин перестал читать.

— Позвольте вас перебить, профессор, и с благодарностью к вашей книге подхватить эту мысль! Да, роды очень приближены к смерти, и в этом сближении — истина схожести. В слове смерть мерещится некий грандиозный смысл. Тут предчувствие ответов, которые надо попытаться вызвать из тьмы окриком: «Лазарь, выходи!» Крикнем и мы в меру сил: смерть, выходи! Мой тезис о том, что смерть с нами никогда не случится, потому что ее фактически нет, и ваш — о том, что она очень даже есть и проживает жизнь, как смертный человек, можно вполне примирить.

— Попробуйте! — перебил князь. — Держу пари, у вас не получится.

— Принимаю, — ответил докладчик.

— Проигравший пусть кукарекает.

— По рукам! Так вот, человек не любит думать о смерти, слишком страшен ее смысл. Между тем бесстрашие позволяет взглянуть на смерть с оптимизмом. Только бесстрашие гениально. Вот оно: глупцы, раз уж мы так любим жизнь, то не стоит бояться смерти. Ведь это дело рук одного мастера. Эти слова однажды сказал своим ученикам Микеланджело, а записал их его друг Джордже Вазари.

— Садитесь, — шепнул князь лжеКлавиго.

Валентин закрыл книгу и вернулся на место. Что ж… первый опыт удался, текст позволил себя прочитать; книга явно вступила в резонанс с темой застолья.

Близняшки глазели с явной иронией. Они не верили ни одному жесту и слову шпиона и ждали развязки, досадуя на доверчивость оболваненного папули.

— Всмотримся пристально в слова Микеланджело, — сказал Кожев. — Смерть происходит из того же задела, из которого сделана жизнь. Следовательно, смерть по замыслу изготовителя равновелика жизни, обладает не меньшим смыслом, исполнена не меньшей красоты, чем жизнь, которая нас так пленяет и которой мы так дорожим. Просто мы не в силах разглядеть панораму смерти с той же ясностью, как пейзаж бытия. Смерть исполнена какой-то неведомой нам сути. Возможно, она полна жизнью. Хотя бы той, что нашла в ней конец. Если жизнь разрушает, то смерть хранит. В глубине этой тьмы не может упасть ни один камень, ни одна капля, ни один волос. Но знак равенства двух дел одного мастера, поставленный рукой Микеланджело, говорит вот что. Жизнь нами любима, потому что исполнена руками мастера, великого Творца. А раз он призвал смерть, сотворил ее, то смерть и жизнь равны между собой и одно легко замещает другое. Но как? Разве внутри смерти есть какой-либо объем, чтобы там можно было очнуться, разглядеть какие-то своды смерти, понять, что ты мертв и словно бы жив и внимаешь очертаниям бездны? Неужели смерть имеет устройство?

Ответ уже просится наружу — нет, мы можем проникнуть мысленно за черту, заглянуть за кость черной стены — так! — но на самом деле у смерти не может быть никакой формы, потому что мастер не будет делать копию того, что уже есть. Творить смерть по образу и подобию жизни, выводить тайные своды и горизонты — ложно, потому что мастер не копиист, не ремесленник и не станет умножать жизнь некой разновидностью жизни в виде смерти. Значит, нет внутри черной стены, в глубине беспросветного мрака никаких далей, нет ни рая, ни ада, ни чистилища, ни порога, ни входа, ни ступени, чтобы встать на тот порог.

Но наше открытие, что у смерти нет формы, означает ли оно, что у нее нет содержания? Смерть безвидна, но обладает содержанием не меньшим, чем жизнь.

И вот тут, в этом слове «содержание» мы, наконец, нащупали точку входа в смерть, в глубину ее безвидности, ее беспросветности и спрашиваем: каким содержанием обладает смерть?