Я отхожу от няни, лениво беру игрушки, но ничего не клеится.
Если бы знать: будет ли елка.
Костя и Алеша заняты; Костя, по-прежнему, не то клеит, не то красит что-то для своего корабля; Алеша читает книгу, болтая ногами; даже Верочка уже забыла, что сегодня Рождество, что сегодня должна быть елка, и играет спокойно старыми куклами, как будто они ее настоящие дети.
Медленно, тихо ползет время, в другой день ничего не поспеешь сделать, как уж станет темно, а сегодня, точно нарочно, не уменьшается свет.
— Будем играть, — подхожу я к братьям.
— Играй один, — бурчит Алеша, а Костя ничего не отвечает, только еще усерднее мажет свой корабль.
Я снова иду через коридор в переднюю, останавливаюсь у таинственно закрытой двери в гостиную, заглядываю в замочную скважину, но в ней все так же ничего не видно. Я пробираюсь к папиному кабинету, и у кабинета дверь закрыта.
Кукушка в столовой кукует четыре раза, темнеет, красный свет лампады делается ярче, в окнах появляется синева, а в углу детской почти темно.
Я взбираюсь на подоконник и гляжу на улицу; там идут прохожие, едут извозчики; вот фонарщик спешит от фонаря к фонарю, быстро приставляет к нему лестницу, еще быстрее взбегает по ней, зажигает фонарь какой-то черной коробочкой; спускается с лестницы и бежит дальше. В домах кое-где появляются огоньки; вот в доме напротив в одном окне видно много огоньков, на светлой шторе скользят чьи-то тени.
— Смотрите — елка!
— Где, где? — подбегает Верочка.
— А вон Венера, — замечает Костя.
— Где? Я не вижу, — спрашивает Верочка.
— Вон, прямо над трубой.
Я не понимаю, почему Костя интересуется какой-то Венерой, когда гораздо интереснее знать: будет ли елка.
— Алеша, уйди, от тебя тепло идет, — капризничает Верочка, — я не люблю, когда тепло идет.
— Я тоже хочу смотреть.
— Я первая стала на это место, это мое место. Ты мне мешаешь, от тебя тепло идет.
Алеша молчит.
— Уйди, я няне скажу. — Верочка морщится, наклоняет головку, что она всегда делает, когда чувствует себя обиженной, и, готовая расплакаться, толкает Алешу.