Алеша выпячивает грудь и остается на месте.
— Ты — нехороший, я тебя больше любить не буду.
— Ты сама — нехорошая, сама первая ссоришься.
— Пусти, — Верочка соскакивает с окна и, наклонив голову, идет в глубь детской, но посередине комнаты останавливается и заливается громким плачем.
Я отхожу от окна. Противное Рождество, оно совсем, как обыкновенный день.
Входит мама. — Что это у вас? Верочка, кто тебя обидел?
— Ее никто не обидел, она сама первая, — спешит оправдаться Алеша.
Верочка всхлипывает, пытается сказать что-то, но у нее ничего не выходит.
— Вот что, если вы будете умными и вести себя, как большие... Впрочем, вы и так уж большие, но вести себя не умеете, сегодня праздник, а вы ссоритесь.
— Нам скучно.
— Ты, Шурочка, смешной. Как ты можешь скучать, когда у тебя столько игрушек и книжек.
— Я не знаю, будет ли елка.
— Ах, вот что. Ну хорошо, я скажу тебе, если ты будешь скучать, то елку не увидишь.
— Значит, она будет.
— Ничего не значит, просто вы должны быть умными.
Мама вышла из детской. Стало темно, только свет от лампадки колеблется на потолке и на стенах. Я забираюсь в угол, — нет, я не люблю Рождество, зачем оно такое длинное.
Нас зовут обедать, и за обедом все, как всегда, только и есть особенного — это чистая скатерть и цветы, которые остались от маминого рождения, да на второе — жареный гусь с каштанами и яблоками, от которого так вкусно пахнет и который папа так тонко и хорошо режет.
Обед кончился, а теперь что?
— Идите в детскую, — говорит папа, точно отвечая моим мыслям. — Сегодня в гостиную нельзя, там весь день была открыта форточка.
— А почему?