Даниэль Деронда

Несмотря на желание как можно скорее вернуться в город – отчасти из-за тревоги за Майру, отчасти из-за желания побольше узнать о загадочном Мордекае, – Деронде не удалось покинуть Аббатство раньше сэра Хьюго. Баронет сообщил семейству, что намерен переехать в Лондон к шестому февраля – то есть к открытию парламента. Деронда поселился на Парк-лейн, зная, что его квартира занята Гансом Мейриком. Он думал, что там все перевернуто вверх дном, однако на деле оказалось совсем не так.

Войдя в свою квартиру, он с удовольствием обнаружил, что гостиная превратилась в художественное ателье: повсюду висели, стояли и лежали многочисленные рисунки – содержимое двух привезенных из Рима сундуков. Окна наполовину были закрыты байковой тканью, и среди всего этого беспорядка царил гениальный Ганс. Волосы его стали длиннее, чем прежде, лицо приобрело причудливое выражение, а высокий голос, как обычно, был громок. Дружба молодых людей со времен учебы в Кембридже поддерживалась не только перепиской, но и короткими встречами как за границей, так и в Англии. Первоначальные отношения – доверительности с одной стороны и снисходительного терпения с другой – все более укреплялись.

– Я знаю, что тебе не терпится увидеть мои рисунки и древности! – воскликнул Ганс после первых приветствий и объятий. – Поэтому и не постеснялся разложить их здесь. Я уже нашел две комнаты в Челси – неподалеку от матери и сестер, – так что скоро переберусь туда: как только хозяева отскоблят стены и повесят новые лампы. Жду только этого. Но, как видишь, я уже начал работать: ты даже не представляешь, каким великим парнем я собираюсь стать. Я чувствую, как во мне прорастает семя бессмертия!

– Боюсь, что это размножаются грибки, приводящие к болезни легких, – иронично заметил Деронда, привыкнув по-братски подшучивать над Гансом. Он подошел к пришпиленным к дверце книжного шкафа рисункам и молча остановился на удобном расстоянии. Ганс с минуту подождал, а потом схватил палитру и начал что-то поправлять в стоявшей на мольберте картине.

– Что думаешь? – не выдержал он наконец.

– Лицо выглядит слишком массивным, а в остальном сходство схвачено хорошо, – ответил Деронда холоднее, чем обычно.

– Нет, оно вовсе не массивно, – решительно возразил Ганс. – Когда переходишь от профиля к изображению анфас, всегда возникает некоторое удивление. Впрочем, я несколько увеличил лицо для образа Береники[45]. Хочу сделать целую серию на этот сюжет: вот, посмотри на эти рисунки. Кстати, ты – отличная модель для Агриппы. – Держа в руках кисть и палитру, Ганс подошел к Деронде и торопливо, словно поняв ошибку, добавил: – Черт возьми, совсем забыл! Ты же терпеть не можешь позировать! Всего в серии будет пять картин: на первой Береника обнимает колени Гессия Флора[46] и умоляет помиловать свой народ; на второй стоит рядом с Агриппой, уговаривая соплеменников не продолжать бесполезное сопротивление.

– Ноги Агриппы никуда не годятся, – заметил Деронда.

– Ноги хороши, потому что реалистичны, – комично сморщившись, возразил Ганс. – Публичные люди часто нетвердо стоят на ногах.

– Но у Алкивиада[47] на картине Рафаэля такие ноги представить невозможно, – парировал Деронда.

– В таком случае они идеально хороши, – ответил Ганс. – Возможно, у Агриппы были некрасивые ноги; я же их идеализировал, сделав невозможно некрасивыми. Но оставим ноги в покое. Третий набросок представляет Беренику радующейся возможности стать римской императрицей после того, как стало известно, что Веспассиан[48] провозглашен императором, а ее любовник Тит Флавий[49] – его преемником.

– Придется вложить ей в рот свиток с объяснением, иначе зрители не поймут.

– Если не поймут, то хотя бы ощутят собственное невежество. Отличный эстетический эффект. На четвертом наброске Тит отсылает Беренику из Рима после того, как она десять лет прожила с ним во дворце. Оба в печали, оба в тоске. «Invitus invitam»[50], как сказал Светоний[51]. Я уже нашел модель для римского злодея.

– Неужели изобразишь Беренику пятидесятилетней? В это время ей было никак не меньше.

– Нет-нет, всего лишь добавлю несколько штрихов, чтобы показать ход времени. Красота темноглазых брюнеток живет долго, а ее особенно. Но вот пятый набросок: Береника одиноко сидит на развалинах Иерусалима. Это плод воображения. Так должно быть и, возможно, было. А теперь посмотри, как я воплощаю пафос отрицания. Никому не известно, что с ней сталось, – на это определенно указывает окончание серии. Шестой картины нет и не будет. – Здесь Ганс шутливо изобразил величие гения: откинул голову и нахмурился, словно ожидая от Деронды такого же выражения. – А теперь подойди к мольберту и посмотри, что получилось. Кое-что я уже сделал.

– Поза очень хороша, – одобрил Деронда после краткого созерцания. – Вижу, что во время рождественских каникул ты не бездельничал. Я полагаю, за этот сюжет ты взялся уже в Лондоне.

До этой минуты ни один из них не упомянул о Майре.

– Нет, – возразил Ганс, что-то поправляя на холсте. – Решение я принял еще в Риме, но не находил подходящей модели. Моя Береника должна быть самой красивой еврейкой на свете, и теперь я такую нашел.

– А захочет ли она предстать в этом образе? По-моему, никакая другая женщина не сможет вызвать у нее большего отвращения. Она точно знает, что ты рисуешь?

– Абсолютно. Я уговорил ее принять именно эту позу. Матушка изображала Гессия Флора, а Майра обнимала ее колени. – Ганс отступил от мольберта и оценивающе взглянул на плод своего труда.