Даниэль Деронда

– После возвращения он ведет себя безукоризненно, – поддержала его миссис Мейрик, а про себя добавила: «Лишь бы так продолжалось и впредь».

– Большое счастье видеть вернувшегося домой сына и брата, – призналась Майра. – Сестры только и делают, что вспоминают истории детских лет. Какое блаженство иметь маму и брата, с которыми можно так поговорить! А у меня их никогда не было.

– И у меня тоже, – невольно словно эхо отозвался Деронда.

– Правда? – сочувственно переспросила Майра. – Как жаль. Мне бы хотелось, чтобы вы видели в жизни только хорошее. – Последние слова она произнесла с искренней страстью, словно часть молитвы, устремив взгляд на Деронду.

Он, в свою очередь, рассматривал Майру и раздумывал, произвел ли Ганс на нее какое-нибудь впечатление. Ничего особенного не произошло: и в прежние визиты Деронды Майра говорила о своих глубоких чувствах так же горячо, как вырвавшаяся из школы девочка обрушивает свои признания на каждого, кто готов ее слушать. Впервые в жизни она оказалась среди людей, которым полностью доверяла, а Деронда в ее глазах до сих пор сохранял образ божественного посланника, всякий раз заново рождая доверие и стремление к откровенности. Однако невольно вырвавшееся признание Деронды, прошлое которого имело много общего с ее судьбой, придало мыслям о нем совершенно другое направление. После минутного молчания Майра продолжила:

– Но вчера мистер Ганс сказал, что вы так много думаете о других, что вряд ли хотите чего-то для себя. Потом рассказал чудесную историю Будды, который принес себя в жертву тигрице и ее малышам, чтобы спасти их от голода, и добавил, что вы такой же, как Будда. Да, именно так все мы вас представляем.

– О, пожалуйста, не надо преувеличенных сравнений! – воскликнул Деронда, в последнее время считавший подобные предположения крайне досадными. – Даже если бы я действительно много думал о других, из этого вовсе не следует, что сам ничего не хочу. Когда Будда отдал себя на съедение тигрице, он тоже мог страдать от голода.

– Возможно, смерть не пугала его именно из-за мучительного голода, – застенчиво предположила Мэб.

– О, пожалуйста, не думай так. От этого пропадает вся красота поступка, – возразила Майра.

– А если это правда, Майра? – спросила рассудительная Эми. – Ты всегда считаешь правдивым то, что красиво.

– Так и есть, – тихо согласилась Майра. – Если бы люди всегда думали о самых красивых и самых хороших делах и вещах, все они стали бы правдой. Иначе и быть не может.

– Что ты имеешь в виду? – уточнила Эми.

– Я понимаю Майру, – пришел на помощь Деронда. – Речь идет о правде в мыслях, которая не может воплотиться в поступках. Она живет как идея. Верно? – обратился он к Майре.

– Должно быть, верно, потому что вы меня поняли, – задумчиво ответила она.

– Но разве хорошо, что Будда позволил, чтобы тигрица его съела? – спросила Эми. – Это могло бы послужить плохим примером.

– Если бы все так поступали, мир наполнился бы толстыми тиграми, – добавила Мэб.

Деронда рассмеялся, однако выступил в защиту мифа.

– Похоже на страстное слово. Преувеличение не что иное, как вспышка страсти, высшее проявление того, что происходит каждый день, преобразование себя.

– Думаю, что теперь я могу сказать, что имела в виду, – вступила в разговор Майра. – Когда самое лучшее переходит в наши мысли, оно становится тем же, чем стала для меня мама. Она находится рядом со мной точно так же, как те, кто сидит вокруг. Порою даже более реально.

Деронда поморщился при мысли, кем могла быть в действительности ее мать, и постарался увести разговор в сторону: