Возможно, беспокойство Деронды усиливалось отсутствием наперсника, способного разделить столь деликатные чувства. Он всегда становился опорой для других и никогда ни в ком не встречал готовности поддержать его самого. Иногда, мечтая о друге, с которым можно было бы поговорить о переживаниях, он представлял молодого человека, как и он, таившего в душе печаль и не определившегося в отношении собственной карьеры; человека достаточно вдумчивого, чтобы понять любые моральные затруднения, но в то же время, как и он сам, восприимчивого к внешним впечатлениям и обладающего всеми признаками равенства как в физическом, так и в духовном соревновании. Деронда считал невозможным обмениваться секретами с тем, кто смотрит на тебя сверху вниз, однако не надеялся встретить друга, о котором мечтал.
Глава IV
Ясновидение – это флаг над спорной территорией, однако известно, что на земле живут люди, чьи острые желания, представления и, более того, устоявшиеся умозаключения иногда принимают форму живых образов. Дело, которое они собираются начать, часто возникает перед ними в завершенном виде; событие, которого они жаждут или боятся, облекается в реальную действительность. Однако такие люди далеко не всегда лишены способности рассуждать. Есть богато одаренные натуры, которые подобны стовратным Фивам: внешние впечатления проникают в них куда легче и мощнее, чем через узкую, находящуюся под постоянным наблюдением калитку. Несомненно, существуют жалкие экземпляры провидцев низшей породы. Но разве крошечные млекопитающие, способные поместиться в перчатке, не единокровные братья большим четвероногим животным? Мы часто встречаем маленьких людишек, провозглашающих себя патриотами, не понимая смысла этого слова, или так называемых «писателей», которых в Судный день вряд ли спасут их многотомные творения, которые так же пусты, как и авторы.
К подобным мечтателям принадлежал и Мордекай, чья фигура проникла в сознание Деронды, однако интерес этот не шел далее смутного любопытства. Чахоточного вида еврей – очевидно, страстный исследователь человеческого знания, который, подобно Спинозе, добывал кусок хлеба скромным ремеслом, – не отвечал ни одному из его ожиданий.
На Мордекая встреча произвела совершенно иное впечатление. На протяжении многих лет, болезненно ощущая упадок физических сил и испытывая духовное одиночество, он страстно желал встретить молодого человека, которому можно было бы передать свое знание, чья родственная душа приняла бы духовный плод его короткой страдальческой жизни как миссию, требующую исполнения. Удивительно, что призрачная надежда, часто отличающая больных туберкулезом, у Мордекая была сосредоточена не на желании телесного выздоровления, а на стремлении передать свои идеи, выросшем из несметных разочарований и превратившемся в несокрушимую уверенность воскреснуть в лице другого.
Уже несколько лет миновало с тех пор, как Мордекай начал изучать лица окружающих с одной-единственной целью: найти человека, непохожего на него. Проанализировав причины своих многочисленных неудач и возникших на жизненном пути препятствий, он вообразил человека, который должен был представлять совершенный с ним контраст. Прежде всего им должен был стать еврей, интеллектуально богатый и нравственно пылкий – в чем полностью соответствовал бы Мордекаю, – однако физически привлекательный и здоровый, привыкший к светскому обществу, одаренный красноречием и свободный от постыдного убожества. Ему надлежало прославлять великолепные возможности евреев, а не сидеть погруженным в размышления подобно самому Мордекаю, воплощая образ своего народа в бедности и болезни. Составив мысленный идеал такого человека, и в Англии, и за границей Мордекай изучал не только окружающих, но и картины. Нередко он проводил свободные часы в Национальной галерее, надеясь в работах великих мастеров удовлетворить тоску по сильному, благородному человеческому типу: такому, который мог принадлежать сынам его народа, – однако его постигло разочарование. Не много нашлось таких знаменитых картин, на которых изображено молодое, благородное и прекрасное лицо, мыслящее и способное к героизму.
Некоторые внимательные наблюдатели, возможно, до сих пор помнили его истощенную фигуру, стоящую перед какой-нибудь картиной, и темные, глубоко посаженные глаза. Обычно он носил суконную, отороченную черным мехом шапку, которую ни один художник не попросил бы снять. Наблюдатели смотрели на Мордекая как на странного вида еврея, возможно, зарабатывающего на картинах. Сам же он, глядя по сторонам, отлично осознавал, какое впечатление производит. Горький жизненный опыт доказал ему, что к идеям человека в рубище относятся с недоверием, – конечно, если эти идеи не принадлежат Петру Пустыннику[55], созывающему толпу колокольным набатом. Однако Мордекай был слишком умен и великодушен, чтобы объяснять собственное духовное одиночество исключительно предрассудками других; он понимал, что некоторые его недостатки также способствовали духовному изгнанию. Именно поэтому воображение создало другого человека, более достойного, полного жизни, который, согласно каббалистическому учению, призван был усовершенствовать человечество и вместить все самое ценное из того, чем обладал Мордекай. Мысли сердца (это древнее выражение лучше всего отражает правду) казались Мордекаю слишком тесно переплетенными с жизнью, чтобы могли исчезнуть бесследно, не имея дальнейшей судьбы. Чем красивее, сильнее, убедительнее становился воображаемый образ ученика и последователя, тем больше он любил своего неизвестного преемника.
Сознание Мордекая до такой степени погрузилось в образы, что этот идеальный молодой человек уже представлялся ему приближающимся издалека на фоне золотого неба. Мордекай очень любил лондонские пейзажи и, когда позволяли силы и время, часами простаивал на каком-нибудь мосту, особенно в часы рассвета или заката. Даже когда Мордекай сидел над часовым механизмом, и из своего окна смотрел на черные крыши и грязные потрескавшиеся двери соседних домов, мысленно переносился в какое-нибудь место, откуда открывался обширный вид. Неудивительно, что воплощавшая страстные духовные устремления фигура восставала перед ним особенно живо. Человек подходил ближе, и становилось различимым его лицо, в котором воплотились молодость, красота, достоинство, еврейское происхождение, благородная торжественность – все то, что сохранилось в его воспоминаниях о лицах, встреченных среди евреев Голландии и Богемии. Воображаемый герой постепенно превратился в друга и собеседника, с ним он делился мыслями не только наяву, но и во сне, который можно справедливо описать словами: «Я сплю, но сердце мое бодрствует» – в те минуты, когда тривиальные события вчерашнего дня переплетаются с далеким будущим.
В последнее время, по мере того как яснее приближалась минута смерти, жажда в ком-то воплотить свою идеальную жизнь становилась все пламеннее. Колокол должен был вот-вот зазвонить, приговор – вот-вот исполниться. Спаситель, призванный избавить духовный труд Мордекая от забвения и предоставить ему подобающее место в наследии родного народа, был все ближе. Многие сочли бы подобные мысли нездоровым преувеличением собственной значимости, пусть даже эти идеи столь же важны, как открытия Колумба или Ньютона. Разве не более прилично сказать: «Если не я, то другой», – и скромно принизить значение своей жизни? Однако яркая личность стремится действовать, творить, а не просто смотреть по сторонам. Сильная любовь мечтает благословлять, а не наблюдать за благословением. Пока солнцу хватает тепла, чтобы наполнить энергией жизнь, найдутся люди, говорящие себе: «Я – господин этого мига и должен наполнить его своей душой», поэтому, не теряя уверенности в явлении идеального молодого человека, Мордекай время от времени предпринимал попытки, пусть и весьма скромные, передать окружающим часть своего духовного богатства.
Прошло два года с тех пор, как он поселился в доме Эзры Коэна, где странного квартиранта доброжелательно принимали как умелого работника, мудрого наставника, тихого, но вдохновенного идиота, глубоко набожного человека и – если копнуть глубже – опасного еретика. За это время маленький Джейкоб успел подрасти и обнаружил ранние способности к ловким коммерческим предприятиям. Он значительно привязался к старому еврею, считая его существом низшего порядка, однако из-за этого любил Мордекая ничуть не меньше, а его полезные таланты принимал примерно так же, как принял бы службу порабощенного джинна. Что касается Мордекая, то именно он преподал мальчику первые уроки, и привычная нежность легко переросла в учительское отцовство. Хотя он вполне понимал духовную пропасть между собой и родителями Джейкоба, мальчик сразу очаровал его, и Мордекай даже намеревался сделать его орудием для передачи будущему поколению своих возвышенных идей, нашептывая мальчику на ухо слова, которые любому деловому человеку показались бы дикими, но никто не слышал их разговоров. После каждого урока английского или арифметики он усаживал ребенка на колени и, обещая починить какую-нибудь игрушку, велел учить наизусть собственную поэму, много лет назад написанную на иврите с той юношеской страстью к постижению единства прошлого и будущего, которая всецело овладела его душой.
«Мальчик навсегда запомнит эти строки, – думал Мордекай. – Они отпечатаются в его душе».
Джейкоб с радостью включался в увлекательную игру и с удовольствием произносил непонятные звуки. Если ничто его не отвлекало, он вслед за учителем повторял все слова до тех пор, пока учителя не покидали силы, ибо в каждое слово Мордекай вкладывал достойный священного события пыл. В такие минуты Джейкоб занимался тем, что изучал содержимое собственных карманов, надувал щеки и таращил глаза, крутил головой или прикасался к своему носу и носу учителя, чтобы сравнить, чей из них длиннее, однако Мордекай не сердился на своего ученика, довольный уже тем, что мальчик безошибочно произносил слова. Но иногда Джейкобу становилось скучно, и тогда он бросался на пол, дрыгал руками и ногами, ходил на четвереньках и при этом визжал и кричал, коверкая строки, в которые Мордекай вложил часть своего слабого сердца. И все же с терпением истинного пророка он ждал завтрашнего дня, чтобы с прежним усердием продолжить странное занятие, мысленно убеждая себя: «Когда-нибудь мои слова станут для него откровением. Смысл их вспыхнет в его сознании. Так бывает с целыми народами».
Джейкобу все это чрезвычайно нравилось, а жизнь становилась разнообразнее: с помощью непонятных слов ему удавалось развеселить младшую сестренку, загнать в темный угол большого важного кота и при желании даже испугать любого встречного ровесника-христианина. К сожалению, в один прекрасный день мальчик увидел представление уличного жонглера, и яркое впечатление положило конец странным урокам. Однажды Мордекай читал очередной отрывок своего творения. Чахоточный голос – когда-то сильный баритон – теперь звучал хрипло и дрожал от волнения сильнее обыкновенного, когда он декламировал:
Поглощенный религиозной страстью, Мордекай не столько произнес, сколько пропел последнее заклинание, не заметив, что Джейкоб перестал его слушать и сполз с колен. Очнувшись от транса, он вдруг увидел, что, подражая уличному акробату, мальчик встал на руки и пытается губами подобрать с пола блестящую монетку в один фартинг – любимое карманное сокровище. Эта выходка больно ранила нежную душу Мордекая, как ранила бы сатанинская ухмылка во время молитвы.
– Дитя! Дитя! – воскликнул Мордекай страшным голосом и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
– Что с вами? – взволновался Джейкоб и, подбежав к старику, начал трясти его за руку, стараясь привести в чувство.
Мордекай открыл глаза, посмотрел яростно, а потом схватил мальчика за плечи и торопливо, хрипло зашептал:
– На твоем поколении лежит проклятие, дитя. Вы перекуете золотые крылья ангелов на монеты, а из их возвышенных лиц сделаете серьги для падших женщин! Вы возьмете новые имена, однако ангел возмездия с огненным клеймом в руках узнает вас, и сердца ваши станут могилами мертвых желаний, которые обратят ваши жизни в тлен.
Странный вид и поведение Мордекая показались Джейкобу необычайно таинственными и несли смутную угрозу. Добрый, терпеливый, снисходительный учитель внезапно превратился в неведомое пугающее существо. Ввалившиеся темные глаза, хриплый голос, тонкие цепкие пальцы повергли мальчика в благоговейный ужас. Пока Мордекай вещал, Джейкоб стоял и дрожал, думая о том, что дом сейчас обрушится и обеда больше никогда не будет, а едва устрашающая речь закончилась хватка ослабла, громко заплакал. Этот плач сразу вернул Мордекая в обычное доброе расположение духа: говорить он сейчас не мог, однако по-отцовски ласково обнял мальчика и нежно прижал к груди его кудрявую голову.
Наделенный не только страстью, но и здравомыслием, Мордекай был крайне недоволен собой и упрекал себя за то, что изливал душу перед ребенком, который не способен ни выслушать его, ни понять. В эту минуту он тем более устремился к тому, чтобы найти друга, с которым можно было бы разделить спокойную уверенность товарищества и взаимопонимания.
ebooksa