Даниэль Деронда

– Майра может вернуться в семью, о чем мечтает. Возможно, ее мать и брат – правоверные евреи.

– Если она захочет, я приму иудаизм. – Ганс пожал плечами и рассмеялся.

– Не говори глупости! Мне показалось, что ты испытываешь глубокое чувство, – рассердился Деронда.

– Так и есть. Тебе это чувство кажется безнадежным, а мне нет.

– Я ничего не знаю и не в состоянии объяснить, что происходит, но будет странно, если ты найдешь в чувствах Майры к тебе поддержку своим романтическим надеждам. – Деронда понимал, что говорит чересчур высокомерно.

– Я строю романтические надежды не на чувствах женщины, – заявил Ганс, упрямо стараясь говорить тем веселее, чем мрачнее становился его собеседник, – а на науке и философии. Природа создала Майру, чтобы она полюбила меня. Этого требует слияние наций. Этого требует исправление человеческого безобразия. А взаимное притяжение противоположностей это подтверждает. Я представляю собой полную противоположность Майре: белобрысый христианин, не способный чисто спеть и пары нот. Кто сможет со мной соперничать?

– Теперь понятно. Ты просто насмешничаешь, глумишься, а на самом деле не веришь ни единому своему слову, – с огромным облегчением проговорил Деронда, положив руку на плечо друга. – А я, как последний дурак, верю и отвечаю серьезно.

– Честное слово, все сказанное – чистая правда, – возразил Ганс, в свою очередь положив руку на плечо Деронды, так что их взгляды встретились. – Сейчас я как на исповеди. Я хотел тебе признаться сразу, как только ты вернешься. Матушка говорит, что ты опекун Майры, и считает себя в ответе за все, что может случиться с ней в нашем доме. Да, я люблю мисс Лапидот, поклоняюсь ей, но никогда не впаду в отчаяние и непременно стану достойным ее ответного чувства.

– Дорогой, это невозможно, – быстро проговорил Деронда.

– Я уже сказал, что готов стараться.

– Все равно ты не сможешь исполнить свое намерение, Ганс. Ты ведь столько раз решался помогать матери и сестрам.

– Ты имеешь право меня упрекнуть, старина, – мягко отозвался Мейрик.

– Возможно, я неблагороден, – продолжил Деронда без тени извинения, – но вряд ли стоит называть неблагородным желание предупредить, что ты питаешь безумные, безосновательные надежды.

– Но кто же пострадает, кроме меня самого? – высокомерно осведомился Ганс. – Я не собираюсь ничего ей говорить, пока не почувствую уверенности в положительном ответе. Нет, я лучше испытаю шанс здесь и проиграю, чем одержу несомненную победу где-нибудь еще. И я вовсе не собираюсь глотать яд отчаяния, хотя ты упорно суешь его мне в рот. Я отказываюсь от вина, так позволь мне немного опьянеть хотя бы от надежды и тщеславия.

– Со всей душой, если тебе от этого станет лучше, – ответил Деронда.

Несмотря на добродушный тон, его слова прозвучали холодно. Искреннее чувство осталось невысказанным. В эту минуту он испытывал то особенное раздражение, которое иногда постигает людей, чьим суждениям безоговорочно доверяют, – раздражение от осознания, что самого его считают далеким от желаний и искушений, свойственных тем, кому он покровительствует. Мы притворяемся, что наши наставники безгрешны, хотя часто лучшими учителями становятся те, кто лишь вчера исправил собственные ошибки. За годы дружбы Деронда успел смириться с самомнением Ганса, но прежде никогда не относился к нему нетерпимо. Ганс, в свою очередь, привык изливать собственные чувства, распространяться о своих делах, но никогда не интересовался подробностями жизни друга. Если же случайно что-то узнавал, то быстро забывал. И внешне, и внутренне Деронда оставался снисходительным, и более того: подобное положение вещей его устраивало, – но сейчас с негодованием, тем более острым, что его приходилось скрывать, отметил, что Ганс не допускает и мысли о соперничестве с ним, словно тот оставался вне подозрения наравне с архангелом Гавриилом. Одно дело – решительно вынести себя за скобки самому, и совсем другое – понять, что кто-то уже сделал это за тебя. Деронда предполагал, что Мейрик доставит ему неприятности, однако не мог предвидеть, что неприятности приобретут столь личную окраску. Он стыдился того, что надежды Ганса вызвали у него болезненное чувство, даже несмотря на убеждение в их нереальности. В сознании возник неприятный образ другой, изменившейся Майры. Сколько бы Деронда не доказывал себе, что никаких изменений не произойдет, все же одна уже их возможность тревожила его. Казалось, непутевый Ганс занял в переживаниях Деронды непропорционально значительное место, выйдя из роли спасенного неудачника и вызвав совершенно непохожие на дружеское сострадание чувства.

Появившись в Челси, Деронда не получил желанного утешения, услышав от миссис Мейрик, что она совершенно успокоилась насчет ее любимого, но непредсказуемого сына. Майра казалась более оживленной, чем прежде, и Даниэль впервые увидел, как она смеется. Это случилось во время разговора о Гансе. Майра поинтересовалась, видел ли Деронда, как мистер Ганс изображает различные характеры, даже не меняя костюма.

– Он переходит от одной роли к другой как пламя, в котором вы начинаете различать фигуры, не видя их! – воскликнула Майра, не в силах сдержать восторг. – Все происходит удивительно быстро. Мне никогда не нравились комические пьесы: действие в них происходило слишком медленно, – а мистер Ганс за минуту преображается в слепого барда, в Риенци[54], обращающегося к римлянам, в балетного танцовщика и, наконец, в отчаявшегося молодого джентльмена. Всех их очень жалко, но все равно невозможно сдержать смех. – Майра тихо засмеялась, и звук ее смеха напомнил песню.

– До приезда Ганса мы и не думали, что Майра умеет смеяться, – заметила миссис Мейрик.

– Сейчас Ганс полон энергии, – одобрительно ответил Деронда. – Стоит ли удивляться, что он вас развеселил?