Даниэль Деронда

– Боюсь, она просто не знает историю Береники, – заявил Деронда с негодованием.

– О, знает. Я поведал ей, но, конечно, в дамском варианте. Рассказал, что Береника была страстной патриоткой, но из-за любви и честолюбия последовала за заклятым врагом своего народа, поэтому и была наказана. Майра поняла сюжет как трагическую притчу и плакала, думая о том, какое мучительное раскаяние пережила Береника, вернувшись в Иерусалим и увидев разруху и запустение. Таковы ее собственные слова. У меня не хватило мужества признаться, что эту часть истории я придумал.

Минуту-другую Деронда молча перебирал рисунки, после чего повернулся к Гансу и заявил:

– Наверное, мои сомнения чрезмерны, Мейрик, но я должен попросить об одолжении: откажись от этой затеи.

Ганс принял трагическую позу и воскликнул:

– Как! Мой цикл! Мой бессмертный цикл о Беренике! Подумай, о чем ты просишь! Как сказал великий Мильтон[52], ты хочешь уничтожить не жизнь, а бессмертие! Подожди, прежде чем отвечать, чтобы я смог бросить палитру и начал рвать на себе волосы!

С этими словами Ганс бережно положил кисть и палитру, бросился в глубокое кресло, поднес к голове скрюченные пальцы и с комическим ужасом взглянул на друга. Не сдержав улыбки, Деронда ответил:

– Пиши столько Береник, сколько твоей душе угодно. Но выбери другую модель. Надеюсь, что, поразмыслив, ты так и сделаешь.

– Почему? – спросил Ганс серьезно.

– Потому что мисс Лапидот может в скором времени стать известной и легкоузнаваемой. Мы с твоей матушкой мечтаем, чтобы она прославилась как восхитительная певица. Необходимо – да Майра и сама этого хочет, чтобы она стала материально независимой. Для этого у нее есть прекрасные возможности. Одна полезная рекомендация уже имеется, и я собираюсь поговорить с Клезмером. Ее лицо может стать очень известным, и… Бесполезно объяснять, если ты не чувствуешь того же, что чувствую я. Уверен, что если бы Майра ясно представляла обстоятельства, то ни за что бы не согласилась предстать в качестве модели для такой героини.

Ганс взорвался от смеха, но заметив, что Деронда глубоко оскорблен, овладел собой и заговорил серьезно:

– Прости мой смех, Деронда. Если бы речь шла не о моих картинах, я проглотил бы все слова лишь потому, что их произнес ты. Неужели ты действительно думаешь, что я повешу картины в ряд, да еще на видном месте, и позволю публике их разглядывать? Чепуха, парень! Даже бокал доброго вина и большое самомнение ни разу не внушили мне столь прекрасной мечты. Мои работы останутся для всех тайной.

Чтобы загладить неловкое положение, Ганс подошел к мольберту и снова принялся за работу. Деронда стоял неподвижно, признавая свое заблуждение, но в то же время сознавая, что отвращение к тому, чтобы Майра принял образ легкомысленной Береники, ничуть не ослабло. Он испытывал крайнее недовольство как собой, так и Гансом, однако умение сохранять спокойствие всегда помогало ему в минуты неловкости. Продолжая работать, Ганс снова заговорил:

– Но даже если предположить, что публика проявит внимание к моим картинам, все равно я считаю твое возражение несправедливым. Каждый заслуживающий внимания художник как можно чаще изображает лицо, которым искренне восхищается. Часть его души переходит на полотно. То, что он ненавидит, изображает в карикатуре; то, перед чем преклоняется, – в священной, героической фигуре. Если человек способен тысячу раз изобразить любимую женщину в образе Стеллы Марис[53], чтобы вселить мужество в тысячи моряков, тем больше ей чести. Разве это не лучше, чем представить нечто нескромное, но названное почитаемым именем?

– Если посмотреть, что творится в мире, то можно найти возражение на каждый твой аргумент. Однако таким способом не удастся решить ни одного нравственного вопроса, – категорично парировал Деронда. – Даже согласившись со всеми твоими общими рассуждениями, я имею право настаивать, чтобы ты не использовал лицо Майры в качестве модели для Береники. Я был не прав, когда говорил, что публика увидит ее в твоих картинах… – Деронда на миг задумался. – И все-таки, даже если ты не собираешься выставлять эти картины, существуют веские основания отказаться от твоего замысла. Не забывай, что сейчас положение Майры крайне шатко. До тех пор, пока девушка не приобретет относительную независимость, с ней надо обращаться так же бережно, как с вазой из венецианского стекла, чтобы не вырвать ее из безопасного места, где она сейчас отдыхает душой. Ты абсолютно уверен в собственном благоразумии? Прости, Ганс. Я ее нашел, а потому должен оберегать. Понимаешь?

– Вполне, – ответил Ганс, изобразив добродушную улыбку. – Ты совершенно справедливо считаешь, что мне на роду написано разбить все встретившееся по пути стекло, а заодно и собственную голову. Совершенно справедливо. С того самого момента, как я имел неосторожность появиться на свет, все, к чему лежала моя душа, непременно доставляло неприятности или мне самому, или кому-нибудь другому. Любое мое увлечение каким-то образом создает затруднительную ситуацию. Последний пример – занятия живописью. Из этой истории я буду выпутываться всю жизнь. Сейчас тебе кажется, что я устрою катастрофу дома. Ничего подобного. Нет. Я повзрослел и поумнел. Ты считаешь, что я по уши влюблен в Майру? Так оно и есть. Но ты также думаешь, что я буду кричать, дергаться и все испорчу. И вот здесь ты глубоко ошибаешься. Я преобразился. Спроси матушку.

– Значит, ты не считаешь глупостью безнадежную любовь? – заметил Деронда.

– Я не склонен называть свою любовь безнадежной, – возразил Ганс с вызывающим хладнокровием.

– Мой дорогой друг, ты собственными руками готовишь себе страдания, – решительно заявил Деронда. – Она не выйдет замуж за христианина, даже если полюбит. Ты наверняка слышал, как она говорит о своем народе и своей религии?

– Это не может продолжаться долго, – уверенно возразил Ганс. – Она не встретит ни одного приличного еврея. Каждый мужчина этой национальности невыносимо пронырлив.