Даниэль Деронда

В подобном настроении во время дневного дежурства в книжной лавке он впервые и увидел Деронду. При взгляде на незнакомца Мордекай ощутил внезапное воодушевление: этот человек был необычайно схож с задуманным образом, – однако слова Деронды: «Я не еврей» – стали для него тяжелым ударом. Неужели великой надежде Мордекая грозило глубокое разочарование? Но во время второй встречи за столом Коэнов отрицание Даниэлем своего еврейского происхождения потеряло для Мордекая значение: первое впечатление, произведенное на него молодым человеком, вернулось с новой силой. Спросив Деронду, знает ли тот иврит, Мордекай совсем забыл об отсутствии в нем других необходимых условий для желанного образа, однако отрицательный ответ вновь сокрушил надежды – на сей раз еще более безжалостно и болезненно.

Первые дни после неожиданной встречи с Дерондой Мордекай переживал глубочайший упадок духа. Так матросы тонущего корабля, проглядев глаза в надежде увидеть спасительный парус и наконец-то его заметив, понимают, что долгожданное судно не приближается, и говорят: «Это был всего лишь плод нашего больного воображения». Однако желанный образ принял живую форму; плод теоретических убеждений осуществился в чем-то реальном. Вскоре разочарование уступило место утешающей надежде. Теперь образ Деронды постоянно приходил во сне и наяву, в сумерках заката и в лучах восходящего солнца, на фоне золотого неба, ставшего отныне дважды благословенным символом грядущего дня и близкого отдыха.

Мордекай знал, что незнакомец должен вернуться, чтобы выкупить свое кольцо, и желание увидеть его снова постепенно переросло в уверенность, что встреча обязательно состоится. Весь январь Мордекай провел в том нервном возбуждении, когда впечатлительные люди не могут заняться чем-нибудь серьезным. Мордекай не мог учить маленького Джейкоба стихам на иврите, не мог раз в неделю посещать клуб, где также старался проводить свои идеи. Единственное, о чем он мечтал, это добраться до реки, чтобы созерцать небесный простор, уходящую вдаль вереницу мостов, мягкие колеблющиеся отсветы на воде, дышавшей жизнью, которая могла трепетать и печалиться, утешаться и радоваться.

Глава V

Через два дня после того, как в маленьком доме в Челси обсуждалось сценическое имя Майры, примерно в четыре часа пополудни возле крыльца остановился экипаж и раздался необычный звонок. Все девочки оказались дома: Кейт рисовала, миссис Мейрик, Мэб и Эми трудилась над вышивкой, а Майра, сидя на складном стуле, исполняла обязанности чтеца и одновременно служила моделью для Кейт. Услышав звонок, все в недоумении подняли головы.

– О господи! – воскликнула миссис Мейрик. – Что, если это леди Мэллинджер? Эми, посмотри: богатая карета?

– Нет. Всего лишь двухколесный экипаж. Должно быть, какой-то джентльмен.

– Наверное, премьер-министр, – невозмутимо вставила Кейт. – Ганс говорит, что в Лондоне даже самый важный человек не брезгует ездить в такой коляске.

– Ох-ох-ох! – простонала Мэб. – Неужели к нам пожаловал сам лорд Рассел?

Все с интересом ожидали продолжения. Пожилая горничная принесла визитную карточку, а уходя, по рассеянности не закрыла дверь, так что девушки увидели, как в прихожей хозяйке кланяется человек, совсем не похожий на всеми уважаемого премьер-министра: высокий и особенно представительный в лайке и кашемире, с крупным лицом, копной волнистых темных волос, в золотых очках. Это был Джулиус Клезмер собственной персоной.

Ничто не могло поставить миссис Мейрик в неловкое положение: она быстро оценила ситуацию и обрадовалась, что такой важный человек сам приехал к Майре, увидев в поступке проявление живого интереса. Как только он вошел, крохотные комнатки сжались до размера шкафов, пианино, как подумала Мэб, превратилось в смешную игрушку, а все существование семьи сразу стало таким же мелким и суетным, как жизнь мышей в Тюильри. Внешность Клезмера, его манера смотреть по сторонам немедленно заставляли вспомнить о больших залах и многочисленной публике. Возможно, именно таким и представлялся ему мир, ибо каждый из нас мыслит масштабами привычного места обитания. Клезмер, конечно, отличался самодовольством, но оно было столь же естественным, как его длинные пальцы, а самое вопиющее жеманство, которое он мог себе позволить, – это застенчивость и скромность. Жилище миссис Мейрик, по-видимому, привлекло его внимание, и он осматривал его с особым интересом, вспоминая похожий маленький дом на окраине Богемии, где провел детство.

– Надеюсь, вы не сочтете мой визит излишне дерзким, – обратился он к миссис Мейрик с величайшим почтением. – Оказавшись в Челси, я отважился выиграть время и заехать по пути. Наш общий друг мистер Деронда дал понять, что здесь меня ожидает честь знакомства с молодой леди – мисс Лапидот.

Клезмер сразу заметил Майру, однако с утонченной вежливостью поклонился каждой из четырех девушек, словно не знал, о ком из них идет речь.

– Это мои дочери, а вот это мисс Лапидот, – пояснила миссис Мейрик, показывая на Майру.

Клезмер с улыбкой удовлетворенного ожидания поклонился Майре, на которую произвел приятное впечатление и как великий музыкант, и как добрый человек, хотя и строгий судья.

– Надеюсь, вы согласитесь начать знакомство с пения, – предложил гость, сознавая, что все будут рады избавиться от предварительных разговоров.

– С удовольствием. Вы очень любезны, что проявили интерес к моему пению, – ответила Майра, подходя к пианино. – Желаете, чтобы я себе аккомпанировала?

– Непременно, – подтвердил Клезмер и, по приглашению хозяйки, сел так, чтобы лучше видеть исполнительницу.

Проницательная миссис Мейрик не допускала мысли о неудаче, однако мысленно сказала себе: «Глядя на нее, он сможет по-настоящему оценить пение».

Сердца всех присутствующих, кроме Майры, бились быстро и тревожно, в то время как Клезмер сидел, по обыкновению, нахмурившись и слушал с сосредоточенным вниманием. Любое его суровое замечание стало бы для добрых подруг тяжким ударом. Утешиться они могли лишь тем, что слышавший лучших музыкантов Деронда считал пение Майры совершенным. К тому же она выглядела абсолютно свободной и уверенной, так что должна была показать себя во всем блеске таланта.