Даниэль Деронда

– Ты так чувствуешь? Бедный мальчик! Что было бы, если бы я оставила тебя при себе? Твое сердце впитало бы старинные понятия, восстало против меня, и мы начали бы ссориться.

– Я уверен, что сыновняя любовь способна победить любую ссору, – печально ответил Деронда. – Мое присутствие не испортило бы вашу жизнь, а, напротив, обогатило.

– Только не в то время. Тогда я в этом не нуждалась. Возможно, теперь я была бы и рада, – горько ответила княгиня, – если бы только могла чему-нибудь радоваться.

– Надеюсь, вы любите других своих детей, а они любят вас? – с тревогой спросил Деронда.

– О да, – ответила княгиня и тотчас тихо призналась: – Но я не способна любить. Да, так и есть. Любовь – этого своего рода талант, но мне он не достался. Другие меня любили, а я играла роли. Я отлично знаю, что делает любовь и с мужчинами, и с женщинами: повергает в абсолютную зависимость, в подчинение. А я никогда не подчинялась мужчинам – наоборот, мужчины всегда подчинялись мне.

– Вполне возможно, что из двоих более счастлив тот, кто подчиняется, – грустно заключил Деронда.

– Не исключено. Но я была счастлива. Да, в течение нескольких лет я испытывала восторг творчества и славы. А если бы не испугалась провала, то это счастье продолжалось бы и дольше. Неправильно я рассчитала. А теперь все кончено… Люди говорят, что другая жизнь начинается только по ту сторону могилы. А я уже давно живу другой жизнью. – С последними словами княгиня вскинула руки и закрыла глаза. В этой позе и в свободном платье она казалась призраком, восставшим из мира ушедших.

Чувства Деронды накалились сверх меры: он утратил контроль над собой и зарыдал. Княгиня тотчас открыла глаза, снова положила руки ему на плечи и тихо проговорила:

– Прощай, сын мой, прощай. Мы больше не услышим друг о друге. Поцелуй меня.

Деронда заключил мать в объятия.

Он не помнил, как вышел из комнаты, но почувствовал, что вдруг постарел на несколько лет. Все детские мечты и тревоги о матери улетучились как дым. Этот трагический опыт навсегда изменил его жизнь, и Деронда понял, что впредь будет гораздо серьезнее подходить к принятию решений и к ответственности за собственные поступки.

Глава IV

Пия де Толомеи, которую муж, испытывая глубокую обиду, увез в свой замок, чтобы избавиться от нее среди болотистых равнин Мареммы, являет собой одну из характерных фигур дантевского Чистилища, населенного раскаявшимися и жаждущими сострадания грешниками. Нам ничего не известно о причинах разногласий сиеннской пары, однако можно с уверенностью утверждать, что муж никогда не отличался милым нравом, а болота Мареммы послужили тем фоном, на котором его дурные манеры расцвели пышным цветом. Поэтому в стремлении как можно строже наказать жену он зашел так далеко, что, избавившись от нее, сделал избавление взаимным. Таким образом, не обижая бедную тосканскую даму, давным-давно обретшую освобождение, мы имеем право не питать к ней того острого сочувствия, какое выказываем более близкой нам Гвендолин. Вместо того чтобы быть освобожденной от грехов в Чистилище, миссис Грандкорт искупляла их на земле и окончательно запуталась в фатальной паутине лжи.

Взяв жену в морское путешествие, Грандкорт вовсе не собирался от нее отделаться. Напротив, он хотел быть уверенным в том, что она безраздельно принадлежит ему, и внушить это чувство и ей. Кроме того, он чрезвычайно любил ходить на яхте: мечтательное, не нарушаемое светскими обязанностями бездействие вполне соответствовало его нраву и ни в коей мере не казалось похожим на заточение в каменном замке. У Грандкорта имелись веские причины удалить жену из Лондона, однако вряд ли они носили жестокий, кровожадный характер. Он подозревал, что в Гвендолин растет дух сопротивления его воле, а то, что испытывал к Деронде, сам Грандкорт в отношении другого мужчины назвал бы ревностью. На самом деле он всего лишь хотел положить конец тем глупостям, которые могли бы произойти, если бы он не разгадал женскую хитрость и не прервал тайно организованный визит Деронды.

Грандкорт считал себя вправе позаботиться о том, чтобы жена исполняла принятые на себя обязательства. В его понимании брак представлял собой контракт, где все очевидные преимущества оставались на ее стороне, а муж использовал свою власть, чтобы оградить ее от недостойных отношений или неподобающего поведения. Грандкорт прекрасно понимал, что Гвендолин вышла замуж не из любви к нему лично и даже больше того: так и не смогла преодолеть отвращение к некоторым фактам его биографии. Он покорил ее положением в свете и роскошью – условиями, которые обещал и дал, выполнив свою часть контракта.

Нам известно, что Гвендолин ясно представляла ситуацию и не могла оправдаться тем, что в проекте ее контракта существовало одно тайное условие: она собиралась управлять мужем, всегда и во всем поступая по-своему. Однако, несмотря на стремление доминировать над всеми окружающими, Гвендолин не принадлежала к числу тех недалеких женщин, которые всю жизнь считают свои эгоистичные потребности правами, а в каждой претензии видят обиду. Ей было присуще чувство справедливости, и процесс искупления начался для нее еще на цветущей земле: она осознала, что была не права.

А теперь проникните в душу молодого существа, очутившегося среди голубых волн Средиземного моря, отрезанной от мира, на крохотной деревянной яхте – собственности мужа, которому она продалась и от которого получила условленную плату и даже больше, чем отважилась попросить для приличного существования матери.

Разве могла она на что-нибудь жаловаться? Яхта оказалась восхитительной. Каюта выглядела безупречно: аромат кедра, мягкие подушки, шелковые шторы, зеркала. Экипаж соответствовал образу этой элегантной игрушки: был даже один матрос с бронзовым загаром, белоснежной улыбкой и серьгой в ухе. Мистер Лаш отсутствовал: подготовив все необходимое, скромно вернулся в Англию. Больше того, поначалу путешествие очень нравилось Гвендолин. Морской болезнью она не страдала, а подготовление судна к выходу в море внесло разнообразие в серые будни и удовлетворило ее жажду повелевать. Стояла великолепная погода, и яхта шла вдоль южного берега, где даже размытая дождями и высушенная жарой глина походила на драгоценный камень. Гвендолин могла бесконечно витать в голубом пространстве и наяву мечтать о счастливом, свободном от печалей мире.

Но что может утолить сердечный голод, лишающий человека способности видеть красоту и превращающий всякое удовольствие в нестерпимую муку? Какой мусульманский рай способен погасить яростный огонь нравственного страдания и возмущенной совести? В то время как Гвендолин восседала на подушках, любуясь вечерним великолепием моря и неба, и надеялась, что шагавший взад-вперед по палубе Грандкорт не остановится рядом, не посмотрит в ее сторону и не заговорит, где-нибудь в отдаленном уголке мира какая-нибудь другая женщина, вынужденная думать о цене яиц к обеду, радостно прислушивалась к шагам возвращавшегося с работы мужа.

Догадывался ли Грандкорт, что происходит в душе жены? Да, он знал, что она его не любит. Но разве любовь необходима? Гвендолин находилась в его власти, а он не привык утешаться мыслью, в отличие от более жизнерадостных людей, что все окружающие его любят. Однако Грандкорт не представлял, что жена способна питать к нему особое отвращение. С какой стати? Сам он лучше всех знал, что такое личное отвращение. Знал, до чего безвкусны и фамильярны его знакомые мужчины и женщины; как глупо и самодовольно ухмыляются; как мерзко размахивают носовыми платками; как ужасно одеваются; как отвратительно пахнут лавандовой водой; как неприятно таращат глаза; как тупо докучают ненужными разговорами. До свадьбы такой уничтожающий взгляд на окружающих сближал Гвендолин и Грандкорта: нам известно, что его язвительные комментарии казались ей чрезвычайно привлекательными. Он даже понял ее неприязнь к Лашу. Но как он мог допустить неприязнь к самому себе – Хенли Грандкорту? Некоторые люди умудряются не только утверждать, но и верить, что внешнего мира не существует, а кое-кто даже считает себя достойным объектом молчаливой ненависти женщины. Однако Грандкорт не принадлежал ни к тем ни к другим. Всю жизнь он имел основание считать себя чрезвычайно привлекательным мужчиной, непохожим на человека, способного вызвать отвращение у обладающих тонким вкусом женщин. Он не имел понятия о нравственном отвращении и никогда не поверил бы, что презрение и осуждение могут сделать красоту более отвратительной, чем уродство.