Не менее живо по возвращении со свадьбы у принцессы разбирали всё, что произошло этим вечером. Особенно пани крайчина видела в молодом короле каждую минуту выдающую себя симпатию к Анне, когда он не мог к ней приблизиться, гонялся за ней глазами. Прогнозировали как можно лучшее на будущее, но король теперь так неслыханно был занят, часы его так старательно рассчитаны, что больше доказательств чувства требовать было невозможно.
– Коронационные праздники, – говорила она, – всё-таки когда-нибудь должны закончиться. Тогда, несомненно, король захочет ближе познакомиться с Анной, лишь бы эти сеймовые совещания также однажды дошли до конца.
Знали и у принцессы о завтрашнем турнире, на который Анна из окон своей комнаты должна была смотреть и обещала себе видеть, хотя бы потому, что вместе и короля могла бы увидеть, который должен был сесть в своей ложе, а потом бегать сам за кольцом.
Дамы знали, что Генрих, который был бесподобным танцором и должен был превосходить в вольте, в соревнованиях ловкости, в рыцарских состязаниях не уступал никому.
Ко всем этим похвалам, какие ему тут давали, Анна жадно прислушивалась, была голодна к ним, но редко что к ним добрасывала от себя. Был виден её стыд от того, что имела в сердце.
Ей также Генрих казался стократ более красивым, чем все, а его фигура и выражение лица полными благородства и изящества.
Она размышляла о том, что ей принёс итальянец Маго, который был только эхом того, что должно было повсеместно быть принятым. Во время свадьбы у Зборовских и он, и много иных из польских панов приносили ей постоянно что-то о Генрихе.
Его короткий разговор с Досей прошёл почти незамеченным и никто на него не обратил внимания. Все, однако, старшие подруги Анны считали, что Дося со дня коронации была изменившейся, задумчивой, отвлечённой, что она одна избегала всякого разговора о короле.
Ей это считали за зло, вовсе не догадываясь, что и она боялась себя выдать.
Девушка, до сих пор неприступная, гордая, дикая, немного опьянена была фимиамом, который к ней тёк от короля.
Из того, что читала о Франции, а хватала жадно, что оттуда приходило, она убеждалась, что королевские любовницы могли высоко поднять голову.
Это сиротство, которое раньше не позволяло ей навязываться Талвощу, теперь при новом обороте чувств и мыслей казалось ей залогом свободы. Она не имела семьи и имени, перед которыми нужно было бы давать отчёт о жизни.
Родилось в ней святое желание, наслаждение жизнью, забавы, которые наполняли её беспокойством. Сурово воспиталась сама, не допуская к себе грёз, теперь они кучно, резко набросились на неё и отпихнуть их не имела силы.
Когда это делалось в замке, а у панов Зборовских веселились до белого дня, пан Самуэль не ложился даже в кровать, так ему было срочно расквитаться с Тенчинским за обиды, которые приписывал ему.
Янаш Хорват, простой слуга, по его мнению, никогда бы не осмелился вырвать копья, при котором стоял щит Зборовских, если бы ему это приказано не было.
С Тенчинскими они издавна были недругами, старые Топоры считали себя гораздо лучше Ястжебцов, потому что раньше немного сидели около трона. Как раз хотели теперь перед королём унизить Зборовских. Так он предполагал.
Правдой же было, что хорват, храбрый фехтовальщик, по-видимому, пьяным возвращался из города в замок, когда ему пришлось плац для турниров проезжать, и из-за какой-то рассеянности схватил копьё и забрал его с собой, о чём пан Тенчинский, слугой которого он был, вовсе не знал.
Зборовские видели в этом заговор. Гнев на Тенчинского умножало то, что его считали уже будущим урядником двора короля, а Зборовские думали, что самые первые имели право окружить того, которого посадили на трон.
Приписывали это друг другу.
Король не отказывал, был с ними милостив, хотя в сердце за коронационное выступление имел к ним предубеждение. В костёле они присоединились к диссидентам и громко настаивали на присяге.