– Я опасаюсь, – ответил сухо Тенчинский, – как бы виновник не был слишком высокого положения. Король многих из своих французов щадить должен, не над всеми имеет власть. Это дело требует большой осторожности, но могу ручаться вашему королевскому высочеству, что буду стараться его прояснить.
В речи пана подкомория чувствовалось, что рад был бы выкрутиться из того, что ему поручили.
Анна начала ещё жаловаться, он выслушал её терпеливо, и ушёл, обновляя заверение, что сделает, что только будет в его силе.
Принцесса знала, что исполнила свою обязанность.
После отъезда Тенчинского тут же нужно был сообщить Конецкому, Жалинской, всем силам двора о приготовлении вечера, назначенного на четырнадцатое. Времени оставалось сравнительно немного, а Анна была так мало привыкшей к приёму многочисленных гостей, к великолепным выступлениям, должна была сюда столько особ пригласить, столько сделать приготовлений, что в голове её закружилось.
Она чрезвычайно заботилась о сохранении своей важности и достоинства, хотела изысканностью приёма не выделяться и не стыдиться перед людьми. А она сама, её двор так давно привыкли к очень простой жизни, к экономии и скромности.
Поэтому снова из казны нужно было достать серебро, навешать портьер, стянуть ковры, которые из экономии также спрятали. Службы также хватало, а кухмистра должна была занять у короля, потому что не имела такого, который бы испорченным ртам изнеженных французов мог угодить.
Принцесса захлопоталась почти до слёз.
Тем временем крайчина, которая до сих пор не хотела отказаться от надежды поженить Генриха и Анну, была обрадована этим новым признаком его… нежности. Так она это называла. Приближался, старался, видимо, о милости, оживлял ту мысль, которая, впрочем, принадлежала к обязанностям.
Ласка и другие дамы, идущие по её примеру, так упорно продолжали в это верить, что порой даже сама принцесса давала ей себя соблазнить.
Спрашивала только часто саму себя: был бы этот брак добрым? Мог бы быть счастливым?
Чаще всего на это отвечали слёзы и большая неуверенность. Такой молодой, такой легкомысленный – можно ли было от него ожидать привязанности? Чем она лучше его узнавала, тем больше сомневалась в том.
В конце концов с разновидностью отречения она отрекалась от собственной воли, говорила в духе: «Будет, что Бог даст, что предназначил! Я не властна над собой, принадлежу стране, прикажут мне иди с ним к алтарю, пойду. А потом… Да будет воля Твоя».
Редко более весёлая мысль проясняла эти тёмные облака тревожных предчувствий; а утешением чаще всего было воспоминание о Зигмусе, который казался ей приёмным ребёнком, как бы её собственным. Почему не думала принять себе свою тёзку Анну, сестру его? Почему она её гораздо меньше интересовала? Не знала сама.
Вдалеке, за туманами снился ей иногда польский трон для племянника. Ради него она охотно отреклась бы от своих прав. Он бы ягелонскую кровь снова сюда привёл на долгие века.
Во вторник четырнадцатого июня с утра в замке бегали, приготавливая этот обещанный вечер у принцессы.
Весь фрауцимер причёсывал волосы и готовил наряды, служба была на ногах, Жалинская и Конецкий оба охрипли, а Анна сидела в спальне грустная, потому что её сердце ничего уже себе не обещало в будущем.
Крайчина должна была для неё сама обдумать наряд и напрасно спрашивала мнение, принцесса равнодушно улыбалась.
– Это всё одно, – отвечала она подруге, – как бы не оделась, не буду ни моложе, ни красивее. Не беспокойся так обо мне, а помоги лучше, чтобы мы не сделали стыда моим родителям, королевскому имени. Французы привыкли к великолепию и расточительности, наш обычай всегда был более простой, боюсь, как бы нас не высмеяли.
Обижалась Ласка на одно это допущение – ей казалось всё очень красивым и со вкусом.