– Для короля, – продолжала дальше пани Товианьская, – это пустяки… а кардинал, если бы это получил, едва будет иметь чем оплатить долги на отцовское имущество, появившиеся во время междуцарствия. Ну и надеюсь, – сказала она, понижая голос, – что я, как посредник, если бы до чего-то дошло, забытой не буду… Хоть бы деревеньку король купил, должен бы дать подарок, а всё-таки трон…
Она начала крутить головой; купец слушал с напряжённым вниманием, но не спешил с ответом.
– Ежели с деньгами трудно, – постоянно добавляла каштелянова, я знаю, что король любит драгоценности и имеет их пропасть. Я порадуюсь им, только снова лишь бы какие не приму.
Дав ей так открыть себя и выговориться, Витке поднял голову.
– Всё это сделается, как мне кажется, – сказал он, – очевидно, не через такого маленького человека, как я; речь только о том, чтобы требования не были слишком велики.
– Вы думаете, что кардинал может взять меньше ста тысяч? А я драгоценностей на четвёртую часть этой суммы? – воскликнула каштелянова. – Думаете, что мы, как евреи, будем торговаться?
– Я тут всё-таки ничего не решаю, – отозвался Витке спокойно, – одна вещь, в которой могу послужить, – то, что вы мне поручили, то донесу королю, должно всё закончиться согласием и возвращением потерь. Хотите этого, пани каштелянова?
Прямо спрошенная, старая пани блеснула глазами и закусила губы. Плохо прикидывалась, будто колеблется, хотя горячо желала опередить других, сама начать переговоры, сама их вести – и учесть в них прежде всего собственные интересы.
Купец, не дождавшись ответа, ещё раз обратил её внимание на непомерность требований для примаса.
– Сто тысяч талеров, пани каштелянова, – проговорил он, – это большие деньги даже для короля. Слишком много желая, можно всё испортить.
Товианьская порывисто его прервала:
– Знаете что? О сумме для моего брата пусть они договариваются. Может, он что-нибудь пожертвует и уступит, я не знаю, но я, я драгоценностей на четвёртую часть от ста не уступлю… король имеет их на миллионы, говорят, что от стоп до головы он ходит весь покрытый бриллиантами, хоть у него их любовницы много отобрали.
Воспоминание о любовницах Витке покрыл молчанием, хотя чересчур любопытная женщина готова была продолжить о них разговор. Спросила потом, правда ли, что король собирался в Варшаву.
– Несомненно, приедет и займёт свою столицу, – сказал Витке. – Никто ему здесь сопротивляться не будет, а если бы даже до этого дошло…
Он не докончил.
– О! Мы знаем, мы знаем, – воскликнула каштелянова, – войска имеет, по-видимому, достаточно. Впустили их в Речь Посполитую, пусть теперь думают заранее, как от них избавиться. Жаловались на своих, что их хибернами и стациями (налоги) объедали, теперь только вкусят того, что может солдат, саксонцы теперь разуму научат.
Всё это Витке принял в молчании, а неспокойная Товианьская, не теряя главного предмета из мысли, вернулась к примасу и соглашениям, советуя, чтобы король с ними не затягивал, потому что может иметь большую и дельную помощь в кардинале.
– Король выбрал себе этот дождевой гриб – Денбского, – воскликнула она с отвращением, – но что он значит?! Никто его не слушает и не уважает, а за узурпацию наказание должно его настичь. Кардинал ему не простит. Говорят, что Залуский думает присоединится, но с этого также король не будет иметь утешения.
Купец слушал с любопытством, но она, уставшая, умолкла. Ему казалось, что было время прощаться с ней, но, видя это движение, она задержала его.
– Подождите, ваша милость! Говорите! Мы можем на что-нибудь надеяться? Дадите мне какое-нибудь известие?