– Кто знает? Может, вы мне ещё можете пригодиться, Каролик – ваш король, вы шведка. Он юн, а вы имеете силу очаровывать и разум. Кто знает? – повторил он. – Можете быть посредницей между вашим королём и приятелем.
Аврора сжала ручки.
– Я жизнь за вас и для вас готова отдать, – сказала она, – приказывайте.
– О! Сегодня ещё нечего для вас делать, – сказал король, – я предпочёл бы побить его и унизить, нечего с ним договариваться, но…
Не кончая, он пожал плечами.
Аврора, которой это упоминание о посредничестве с Карлом XII было чрезвычайно желанным и многообещающим в будущем, рассталась с Августом, полная надежд и грёз. Ей, может, казалось, что восстановит у него прежнее расположение и милость.
Об этом тут же разошлась по городу новость, а Витке, который тайно служил княгине Цешинской, прибежал узнать, осведомлена ли она уже о своей сопернице. Вышла к нему прекрасная Уршула, немного грустная, но ещё больше уставшая.
– Я знала, что приехала Кенигсмарк, – сказала она, – но я не боюсь! Ни она, ни другая не вернёт его, раз потеряв, пожалуй, лишь на какой-нибудь час, когда он будет очень уставшим.
Она подвигала белыми плечами.
– Новых больше боюсь, – добавила она, – а чем больше не везёт королю в Польше и Лифляндии, тем я больше опасаюсь, как бы он не искал сильных отвлечений.
Она вопрошающе поглядела на Витке.
– Нового нет ничего, – ответил купец, – король больше занят политикой, чем романами.
– Вы его не знаете, – вставила Уршула, – чем больше не везёт, тем сильнее желает развлечения. Я рада бы, чтобы искал его не где-нибудь, только среди французских актрис.
Из тех, которые каждый день могли видеть короля и были допущены к его обществу, за исключением самых близких, мало его кто мог понять. Среди самых грозных опасностей, самых страшных передряг и расстройств на родине, когда можно было думать, что всей душой и всей силой он отдаётся спасению себя и родины, Август развлекался, показывал себя гордо-равнодушным на поражения, пренебрежительно трактовал важнейшие дела. Отсюда некоторые считали его великим политиком, когда самый обычный эгоизм, не рассчитывающий на завтра, владел им и был стимулом к деятельности. Полагался на своих прислужников, в Польше – на Пребендовского, в Саксонии – на Фюрстенберга и Флеминга. Впрочем, не должна ли была сама судьба, временно разочаровав, немедленно вытянуть его из этой ловушки.
Как те императоры старого Рима, как прототип Людовика XIV, Август считал себя существом исключительным, которому всё было разрешено, которого боги и судьба должны были защищать.
В этой борьбе с Карлом XII, чем дольше и неудачней она шла, тем равнодушней он на неё взирал, будучи уверенным, что вернёт то, что утратил. Как? О том судьба должна позаботиться. Только в самые счастливые часы, казалось, он хочет узнать, что несчастье коснуться его не могло.
Гораздо сильней это чувствовали люди, окружающие короля, потому что его падение было их крахом.
Любомирская, до сих пор находящаяся в милостях, из всех любовниц щедрее одарённая, потому что больше всех пожертвовала, хоть не любила короля, заливалась слезами, предвидя и тревожась, что станет такой же пренебрегаемой, как Аврора.
Вернуться в польское общество, к семейным отношениям, за исключением одних Товианьских и примаса, она не имела ни перспективы, ни надежды. Любомирские, даже в родственных связях с ней самой, из старой польской шляхты, честь которой была дороже всего, не допускали её на глаза. Она предлагала им помощь, выхлопотать у Августа должности и староства, они отказывались от неё что-либо принимать.
Среди иных пан староста Горский, который через жену был с ней связан, при воспоминании о прекрасной Уршуле затыкал уши себе и на двери указывал тем, кто решался о ней ему говорить.