Бледный как стена, дрожащий, со стянутыми бровями в опустевшей зале ожидал её пан староста с сильным решением не дать себя смягчить. Княгиня уже тем смешанная, что, несмотря на огромную толпу гостей, которая была заметна, никто её ни принимать, ни приветствовать не думал, хоть одарённая силой нервов, какую имеют только женщины, она шла, добавляя себе отваги.
Служба открыла ей двери в залу, посреди которой один, прямой, с обликом сурового судьи ждал её Горский.
Живо, весело бросилась она к нему.
Горский, услышав титул родства, тут же её прервал.
– Милостивая княгиня, – сказал он, – думаю, что, принимая новый титул, вы отказались от всех давних отношений. Между нами не существует никаких отношений.
Прекрасная Уршула онемела.
– Всё-таки, пан староста, вы не можете отказать… хотя бы в приятельских отношениях… Я ни в чём не провинилась, чем бы это могла заслужить…
– Как это, – прервал сурово Горский, – значит, ты не чувствуешь, княгиня, что этим своим падением ты учинила срам всем. Не только семье, но всему благородному нашему племени… Ты поставила себя и нас наравне с французскими, итальянскими и немецкими танцовщицами и певичками. Можешь себе быть княгиней Цешинской, но никакая польская шляхтинка не подаст тебе руку. Поэтому ни жена моя, ни дочки не выйдут к тебе.
Эти слова староста отчеканил почти с жестокостью и княгиня поначалу казалась прибитой ими, полуживой, но её охватил гнев и пробудил к жизни… Она презрительно оглянулась на пустую залу.
– Значит, такое сейчас в Польше гостеприимство, – отозвалась она с горечью после короткого раздумья, – что из-за каких-то политических взглядов женщине отказывают… в приёме…
– Ошибаетесь, княгиня, – сказал староста, – не о политике идёт речь, Бог с ней! Речь идёт о нарушении церковного права и издевательстве над моралью.
– Говорите уже послушании королю, – продолжала далее Цешинская, не обращая внимания на то, что говорил Горский, – вы хотите стать в оппозицию…
– Об этом я не имею привычки говорить с женщинами, – отозвался староста, – и отвечать не буду.
Пытаясь отсрочить хоть на сколько-нибудь своё пребывание в надежде, что в присутствии множества собравшихся она не будет позорно отправлена, княгиня огляделась, ища стул.
– Дайте мне хоть отдохнуть! – ответила она гордо, бросаясь на стул.
Гнев, волнение выжали из неё слёзы, но на горящих глазах они едва показались, исчезли, оставляя только после себя пятна как от ожога.
Горский стоял, ничего не отвечая… В соседних покоях собранная в большой количестве шляхта громко роптала и выкрикивала. Эта пустая зала, рядом люди, которые с посланницей короля не хотели ни приломить хлеба, ни терпеть её при себе, хозяин, стоявший и ожидавший избавления от навязчивой гостьи, гордое и нахмуренное лицо старосты, болезненно изменившееся личико женщины были картиной, которая могла бы разволновать милосердные сердца. Староста имел её в руках, но из принципа никогда не входил в договорённость и уступки им не привык делать. Почти грубо поведав правду княгине Цешинской, он стоял, уже ожидая только, чтобы избавила его от своего присутствия.
Прекрасная Уршула не хотела, не могла себе ещё сказать того, что путешествие завершилось таким позорным разочарованием.
Вся толпа собравшейся тут шляхты видела, что она прибыла, и должна была смотреть, как её с безжалостной жестокостью отправят, собственный её двор мог насмехаться над пани. Унижение было ужасным.
– Вы безжалостны, пане староста, – сказала она спустя минуту долгого размышления. – Подвергаете меня позору… а себя – мести короля, который простить не сможет нанесённой мне обиды. Не можете всё-таки быть более суровым, чем ксендз примас, который меня принимает в Ловиче, чем семья, которая меня навещает.