Во времена Саксонцев

– Ради Бога, дорогой староста! – отпарировал он. – Я приехал искать у вас света и привёз с собой горячее желание работать с вами, для общего блага.

С этим они вошли в самую большую в доме залу, такую переполненную, что едва можно было протиснуться; при виде прибывших шум тут же утих.

Все проталкивались пожать руку воеводе, или хотя бы взором его приветствовать.

Из одного уважения к желанному гостю наступил порядок. Старшие его окружали, иные выстроились, как могли, а крикливые голоса, которые минутой назад пытались воцариться над шумом, добровольно утихли.

Горский сначала хотел пригласить воеводу к столу, полагая, что с дороги он захочет подкрепиться, но гость поблагодарил, уверяя, что был не голоден и с радостью подождёт обеда.

Сию минуту выступил один из самых горячих.

– Пане воевода, – сказал он, – мы достаточно терпели из несогласия и раздвоения, а их у нас на Литве и в Короне ещё предостаточно, чтобы новых не преумножать. С бунтом и конфедерацией всегда легко, но потом всякое примирение трудно. Есть всё-таки минуты, когда, видя себя на краю пропасти, каждый хватается за такое оружие, какое имеет, чтобы спасти себя от погибели. То, чему трудно поверить, с каждым днём становится более заметно. Выбирая короля, мы неосторожно привели врага in viscera Речи Посполитой. Эта мелочь, что своих саксонцев он привёл без консенсуса всех, держит их и приумножает, выискивая разные причины, я обхожу то, что это иностранное солдатство издевается над нами, что Август, сам зацепив шведа, вынуждает Речь Посполитую принять его собственное дело за наше… но сегодня явно и с каждым днём более заметно, что он поклялся погубить нас, порвать, растоптать свободы, сковать в absolutium dominium.

Перехваченные письма, выданные переговоры, весь ход его дел убеждают, что с царём Петром ни о чём другом не договорился, только о порабощении нас, о разделении земель наших и обращении их в наследственную монархию для себя.

Он готов о том трактовать с Бранденбургом, с царём и со шведом, лишь бы ему помогли в этом замысле. Все силы его напряжены для этого.

Когда он это говорил дрожащим от волнения голосом, первый, который начал переговоры, старец уже, Горский, ему молча поддакивал движениями головы.

– Вы делаете королю серьёзный упрёк, – прервал Лещинский, – а прежде чем мы ему поверим, нужно собрать доказательства. Мы не хотели бы верить этому обвинению.

– И мы, – добавил Горский, – но от избытка доверия ослепить себя не годится, а лучше чрезмерное рвение, чем пренебрежение там, где идёт речь о наших единственных сокровищах. Я открыто признаю, – продолжал далее хозяин, – что никогда за эту элекцию не был, что я предпочитал француза, а хотя бы одного из сыновей короля Яна, чем того пана, который нам, нарушая наши права, сначала навязался. Когда прибыл Конти, так рассчитывая на нас, как мы на него рассчитывали, а, разочаровавшись, бросил, и я, и многие со мною, мы пошли за Августом, чтобы волнений и гражданской войны, уже по Литве распространяющейся, не умножать. Мы поддались, но плохо за это вознаграждены. Хитростью, ложью и подкупом добыв трон, Саксонец поступает так дальше, как начал, предать нас хочет, купив. Поэтому он так полюбил царя Петра, поэтому в связи с Бранденбургом, а тот ему будто бы тайно, а нам явно помогает, наконец, не тайна то, что, если бы Карл XII с ним помирился, поделится Польшей и ему подал бы руку. Подозревали наших старых королей, что absoiutum dominium хотели ввести, но тут уже не о диктатуре какой-то идёт речь, но о разрывании наследства дедов, кровью купленного. Дружба и союз с царём ни на чём другом стоять не может, пожалуй, только на усечении границ, которое означает, что мы должны будем отказаться для него от наших земель на границах. Дружба с Бранденбургом это не что иное как освобождение от лена и присяги и вручение ему брошенного неосторожно Эльблонга. И дай Боже, чтобы тот удовлетворился этим. Наконец трактат с Карлом, с которыми ездила proh pudor! virago! и тот Витцум… немного иное мы должны были прославлять, чем раздел Речи Посполитой и её порабощение. Дадим ли мы тут ему окрепнуть и осесть? Осуществит ли свои намерения?

Горский опустил голову, воевода стоял молча.

– Есть дела, – произнёс он наконец спокойным голосом, – которым лучше не верить, чтобы возможности их не допускать. Так в чёрном предательстве не годится даже подозревать помазанника Божия, пока доказательства его не имеем. Мы делаем, что в наших силах, чтобы предотвратить его, но не бросим этого позора на короля, которого мы обязаны уважать. По правде говоря, мы имеем примеры стран, в которых совершались недостойные перевороты, но сами примером, что там, где бдит добродетель обывателей, легко не нарушатся законы, которым поклялись.

Поэтому мы бдим, но останемся верными королю, и стоим за него, потому что это самое лучшее средство, чтобы уговорами чужих людей он не был приведён на гибельную дорогу.

– С царём Петром, – сказал один из окружающих, – не прекращаются очень тесные и тайные отношения, громко о том говорят на дворе, как лифляндчик, сегодня генерал в саксонской службе, порочный и умный Паткуль служит инструментом для заключения пагубных для нас трактатов.

– С царём Петром, – прервал Лещинский, – Август мог договориться для общей обороны от Карла XII. В этом его ещё упрекать нельзя.

– Чем же нас может интересовать ссора короля Августа со шведом? – вставил другой. – Речь Посполитая, связанная Оливским трактатом, не хочет в нём видеть неприятеля, а он неустанно разглашает и торжественно объявляет, что хочет быть другом и протектором Речи Посполитой. Он первый нам глаза открыл, с чем к нему эту женщину и пана Витцума посылали… Приглашая на пиршество, на котором мы бы собой представляли для них добычу, Август, что царю Петру предлагал себя в помощь против шведов, шведа заполучить хотел тем, что готов ему дать подкрепление против Петра, лишь бы вместе Польшу разорвали. Саксонцу нет дела ни до нашей целости, ни до приобретения земель, но об увеличении своей наследственной монархии нашей ценой. Легко ему было напасть на эту недостойную мысль, видя нашу неосмотрительность и раздоры. В Литве кипит гражданская война… войска у нас мало. Шляхта с трудом двигается, деньги для войска выклянчить у неё трудно. Сами пергаменты, гарантирующие наши свободы, не защитят, когда мы не хотим встать в их оборону.

Он договорил и какое-то время царило гнетущее молчание, Лещинский вздохнул.

– Упаси вас Бог от того, – сказал он, – чтобы слова ваши сбылись, хотя бы в самой мелкой части. Пока что возможности этой катастрофы не вижу. Не допустим её, когда её видим и предчувствуем.