Мужчина средних лет с длинной чёрной бородой опёрся на локоть, посмотрел и, смеясь, добросил:
— Глядите! До смерти рассчитывал на жену и детей.
Потом, горько вздохнув, покачал головой в ладонях.
Рядом с умирающим лежали больные, заражающие одни других ранами, запах гниения которых наполнял воздух, а прикованные цепью товарищи даже не могли отодвинуться от них. Ещё дальше лежал труп, наполовину источенный червями, с которого упала цепь, а его оттуда не вынесли. Кучи нечистот валом окружали несчастный столб, столб мучения, как его называли. О! Было это страшное мучение, которое даже невозможно описать. Это братство болезни и здоровья, смерти и жизни, гнили и гноя с молодостью у одного столба, вокруг которого заключённые могли ползти только на длину цепи. Раз в день бросаемая, как собакам, жалкая пища, высохший сухарь, наполовину солёная вода Лимана, вредная для непривыкших, а для дыхания гнилой воздух, даже не проветриваемый свежим порывом, даже влажный, затхлый.
Долгое время без всякого занятия, на тростнике, на гнилье, ещё более длинные чёрные ночи и никакого слова утешения, и никогда слова надежды. Потому что в XVI веке редко выкупали из плена, да и то только самых известных. На одних сбрасывалась Речь Посполитая, других выкупали родственники, но трудности в поиске пленников, с дорогой к татарам у всех остальных желание отбивали. Очень редким был пример побега из неволи.
Взятые татарами пленники шли потом на продажу в Турцию, на галеры султана или в надежде выкупа гнили в Белогородских тюрьмах.
Это была жизнь тяжёлая и ужасная, поистине земное частилище, земной ад. Каждый призывал смерть, только более влиятельных и достойных держали в других частях замка, чуть лучше кормили и обходились с ними; что касается других, тех приковывали, кормили, хлестали, как собак, когда слишком метались, либо даже жестоко убивали.
Почти все товарищи у столба мучений были польской и волынской шляхтой, взятой в плен на войне в походах на турок. Одних приковали давно, других недавно. Похудели, пожелтели, отличались только тем, что недавно прибывшие ещё имели какую-то надежду, остальные, к несчастью, никакой. А суровую их участь не услаждало даже братское сострадание и взаимная помощь. Каждый метался на своей цепи и стонал за себя, не смотря на других.
Если кто-нибудь в длинные дни начинал говорить, рассказывать, плакать над своей долей, то другие его заглушали звоном цепей и вынуждали молчать, потому что чужое несчастье напоминало им утраты, которые силой хотели забыть.
Кипел ли замок снаружи приготовлениями к войне, или молчал отдыхом, ничего, кроме плеска воды о стены замка, не доходило до ушей пленников. А когда новый товарищ ложился на место недогнившего трупа на солому, никто его даже не спрашивал о новостях со своего света, о котором знать не хотел, не надеясь уже его увидеть.
Немногим легче была жизнь тех невольников, которых турецкий ага, командующий в Белогроде, использовал для собственной службы, но таких счастливчиков было только несколько, и хотя их часто секли за самую лёгкую выдуманную вину, они не жаловались, потому что по крайней мере вдыхали воздух свободы и, хоть были в цепях, двигались, видели человеческие лица, небо над головой, свет Божий. Используемые внутри замка, они носили воду из источника у Лимана, расположенного в южной стороне, работали в каменоломнях недалеко от города для новых зданий, топили бани, находящиеся у входа в замок, и т. п.
Надбужанин, вылечившись от своих ран и немощи, как один из самых младших и самых сильных, был выбран вместо умершего водовоза и закован в кандалы, ещё ржавые от его крови. Эта такая тяжёлая участь показалась ему счастьем. Он вновь увидел свет, мог ходить, мог быть один, хоть минуту.
Только на ночь запирали несколько человек с ним вместе в подземелье, которое тянулось под замковым валом и выходило зарешечённым окном с двух сторон на Лиман, на противоположном берегу которого, отдалённом на полторы мили, белела маленькая башенка Хаджи-Дере.
Движение во дворах замка, вид войск, двора, немного более качественная еда и надежда на побег оживили пленника. Целые бессонные ночи он и его товарищи только совещались, как сбежать и куда. Вокруг татарская земля, примыкающая с моря клином; с одной стороны Лиман и Днестр, а за ними степь, со времён Сигизмунда I ещё называемая польской, но уже при его сыне постепенно занятая татарами для кочевья. В эту сторону побег был наиболее легким, и всё-таки он был переплетён с многочисленными трудностями и опасностями. Так как, предположив, что если узники преодолели бы полторы мили Лимана, с другой стороны нужно было ещё пробираться по голой пустыне, засеянной татарами, к Узу, то есть Днепру, к казакам и польским станицам, расположенным у границ. Эта степь на самом деле была изрезана глубокими ярами (балками), но в ярах кочевали татары Джедисаны, а на морском берегу стояли турецкие деревни и крепости.
Несмотря на такое количество трудностей, пленники мечтали только о свободе, которая, хотя побег осуществить было трудно, не была беспримерной. Но, во-первых, как преодолеть Лиман? На лодке. Откуда её достать? В любой день лодка могла быть замечена от Белогрода до Хаджи-Дере, а ночью легко заблудиться, заплыть на песочные мели, либо ветер может отогнать к Бугазам (ущельям), к Днестру, к морю.
Целая весна, лето, осень проходили на тяжёлой работе и ночных разговорах о свободе. Когда светила луна, запертые на ночь в подземелье узники все тиснулись к решётчатому окну смотреть на Лиман, на другой берег, который назывался польским, хотя по сути им уже не был.
Пришла зима, тяжёлая зима, море на несколько стай от берега замёрзло, застыл и днестровый Лиман. Таким образом побег был наполовину устроен. Возможность побега распалила невольников; одни из найденных гвоздей и кусочков железа пытались сделать инструмент, чтобы разбить кандалы, другие украдкой собирали еду и прятали в темнице, где их закрывали на ночь, другие готовили лохмотья одежды и бараньих шкур, дабы укрыться от холода. Решётка выходящего на Лиман окна была толстой, частой, но, как чаще всего в турецких домах, деревянная и давно так расшатанная пленниками, что можно было выбить одным толчком руки.
Не раздумывая над тем, что может получиться, все пять заключённых в темнице условились следующей ночью бежать. Луны не было, только снег, который запорошил землю, он давал немного света, хмурое небо угрожало метелью.
Заранее, чтобы было достаточно времени в течение ночи преодолеть Лиман, добраться до другого берега и спрятаться где-нибудь в яме или в пробитой каменоломне, бедные пленники с дрожью и сердцебиением выбрались. Решётка была выломана, и, едва она упала, катясь с шумом по скале, каждый, желая быть первым на свободе, бросился в отверстие.
Одни другим разбили цепи камнями, не без ран. А что там рана и боль, где идёт речь об освобождении из такого рабства?