В широкой и удаляющейся к морю долине, посередине которой протекал узкий ручей, к югу заканчивающийся Лиманом, стояла татарская деревня.
На некотором расстоянии друг от друга стояли круглые шатры, разной величены, серые, так устроенные, что их можно было положить на повозку и перевозить с места на место. Сверху поднимающийся люк на шнурке выпускал дым огня, несколько столбов, вбитых в землю, поддерживали эту постройку. Внутри бедно. Ведро с водой с одной стороны двери, ведро с перебродившем молоком кобылы — с другой. Посередине огонь с казаном, подвешанным на жердях, вокруг сидения, немного оружия, кожухи, мешки с мукой, мешки с сыром, верёвки и лыко — вот и всё. Женщины у татар, как и у других народов восточного происхождения, были почти невольницами; здесь, однако, у них было гораздо больше свободы, чем у турок. Входили и выходили свободно без препятствий, смешивались с мужчинами, иногда даже шли на войну.
У нового господина Надбужанина содержали немного мягче, кормили той же пищей, что господ и лошадей (пшённой мукой), он вращал жернова, носил воду и выполнял другую более или менее тяжёлую домашнюю работу. Хозяин ждал только время и возможность, чтобы его сбыть.
То была только первая половина жизни в неволе Надбужанина, который вскоре был продан в Стамбул, десять лет провёл на султанских галерах, вместе со многими другими собратьями.
Однообразно текла жизнь пленника, прикованного к скамье, поднимающего до изнеможения весло, пока плётка надзирателя не выбивала из него оставшиеся силы. Назавтра то же самое, всегда то же самое.
Одним из важнейших событий в жизни Надбужанина было то, что его приковали к одной лавке рядом с ксендзем, родом из Польши, который был схвачен морскими разбойниками, продан в Стамбуле, попал на галеру, хотя сил не было.
Этот ксендз был послан Богом, дабы поднять измученные умы, чтобы оживить их высшей надеждой и давно отвыкших от религиозной жизни вернуть к ней утешениями веры. Сам работая с другими, вместо того, чтобы стонать от ран и труда, ксендз Марек делал всё, чтобы подсластить участь собратьев.
По очереди красноречивый, вдохновенный, исполненный чувства, потом весёлый и спокойный, своим пылом и безмятежностью души он поднимал упавших к ноющих. Казалось, раб не чувствует своей неволи, так сильно он верил в иную жизнь, в награду за могилой, и вливал эту веру в товарищей. Больной, близкий к смерти, он делил время отдыха на молитву и запрещённые науки.
Одной лунной ночью, прекрасной и тихой, галера плыла по мраморному морю, когда Марек упал на своё весло и, сложив руки, начал кричать:
— В руки Твои, Господи!
Надсмотрщик спал, наш шляхтич, находящихся ближе всех, бросился к нему; он умирал. Это была прекрасная смерть! Такая спокойная, так верящая в радостное пробуждение, без слёз по миру и оторванная от него! Из долин ветер приносил аромат цветущего жасмина, тамариска и акации, море было тихим, волны мерцали фосфорическим блеском, галера медленно плыла, вдали на сапфире небес белел Стамбул высокими минаретами своих мечетей и длинными стенами султанского сераля, на которых темнела россыпь деревьев; дальше чёрные кипарисы кладбища грустно шумели среди белых могильных камней. Было тихо, он умирал и молился.
А, оглядевшись вокруг, он сказал слабым голосом своему товарищу:
— Я сохранил у себя бумаги, важные документы для одной семьи, я умираю, моё тело выбросят в море; возьми их, сохрани, может, когда-нибудь, более счастливый, ты вернёшься на родину, отдай их, кому служат, может, другому…
Ксендз Марек не докончил и умер. Так Надбужанин наследовал после него свиток бумаг, который старательно спрятал.
И были долгие, долгие годы неволи, он постарел в них, потерял силы, согнулся, однако, часто поворачиваясь к родной стороне, он вздыхал ещё по родине, и ему снилось, что плыл по Бугу, под вал замка, на котором стояла Анна. Воспоминание об этом мгновении жизни не угасло в нём до конца.
II
Возвращение на родину
Стоит ли описывать тянучие, мучительные дни рабства, которые забрали десяток лет жизни у человека, который имел отвагу страдать без стона, и не смог понять, чтобы христианин прервал свою жизнь добровольно и так подло сбежал с поля боя. Нет! Нет! И так достаточно чёрных нитей в нашей плетёнке, довольно; а для тех, кто не разглядит цели картин, наверное, их даже слишком много.
Измученный работой и быстро ломающей могучие силы молодости неволей, наш Набужанин думал уже, что ему предназначено окончить жизнь на чужой земле. Как к другим, так и к нему пришло это отчаянное убеждение в невозможности побега и выкупа; не сразу — после того как исчерпались все обманчивые надежды.
Затем, отпущенный с галеры, он был продан сначала в Адрианополь, потом снова на Будзяк, с отправленным в Белогрод для командования Сераскером. Уже не было людей, которые помнили его побег в Хаджи-Дере, его даже не охраняли строже, чем других, не подозревая мысли об освобождении; особенно, что Сераскер назначил ему лёгкую работу и приказал мягко с ним обращаться, думая, что милостивое обращение легко сделает из него басурмана.