И жизнь старца была, как его жилище: однообразная, методичная, похожая день на день.
Подходя к дому, в котором должно было разрешиться одно из важнейших событий жизни, нищий только на минуту испугался, захотел отдалить решительную минуту, потом набрался отваги и подошёл ко входу. Пана Чурили не было; в силу своей привычки, он молился в ближайшем костёле. Нищий сел на ступеньки, ждал его. Около полудня он увидел хозяина, направляющегося к дому с нахмуренными бровями. Приближаясь, старик увидел сидевшего нищего, уставил на него глаза и, достав кошелёк, поспешил бросить грош.
Литовник встал, звеня цепью, поблагодарил, но не ушёл.
— Иди с Богом, — сказал ему Чурили.
— Я не за милостыней пришёл к вам, — отвечал нищий.
Седые брови старца нахмурились.
— Чего ты хочешь? — спросил он.
— Позвольте мне войти.
Отец на мгновение задумался, достал ключ, прицепленный к ремешку, и точённый валик, медленно открыл дом и холодно сказал входящему литовнику:
— Отряхни ноги на циновке.
Эти слова в такую минуту сжали сердце несчастного. Он заколебался, опёрся на дверь, стоял в молчании.
— Ну, говори же, чего хочешь? — сказал Чурили, ставя трость на обычное место, вешая шапку на предназначенную ей вешалку.
Сын не знал, как начать.
— Спокойная жизнь! Спокойная! — шепнул он через мгновение. — Скажите мне, пане ловчий, никогда вам…
— Откуда ты знаешь меня? — спросил беспокойно старик.
— Откуда! Давно, давно вас знаю.
— Ты! Меня! Как тебя зовут?
— Узнаете. Но скажите мне сперва: никогда вам в этой спокойной жизни не приходит в сердце огорчение? Какое-нибудь тяжкое воспоминание не приходит в голову?
— Что значит этот вопрос? — воскликнул сурово и по-своему хмурясь, старик, ибо он был поражён этим вопросом, который случайно упал на скрытую рану.
При напоминании о жене и первом сыне он не раз испытывал душевное беспокойство, он считал себя виновным в отношении их, а когда приходила ему на память ангельская мягкость, доброта, невинность женщины, которой он отравил жизнь импульсивностью и необоснованными подозрениями, прошлое его мучило.