В самой комнате, когда вошёл в неё король, я не был, потому что туда лишь бы кого не впускали, и наступила ужасная давка, что и те, кто имели право там находиться, не все туда попали. Только издалека мы слышали голоса и сильный шум; король там пробыл долго. Потом рассказали, что там делалось. Вперёд вырвался всем известный быстрой и смелой речью староста Сандомирский и напал на короля, что он вооружается против своих рыцарей, что называет их своими неприятелями, что готовит на них засады. Он сказал королю, что Ян Куропатва, якобы с его руки, арестовывал едущих на сейм в Пиотрков землевладельцев и раненых держал под ключом. Дальше он упрекнул его в том, что всегда Литве благоприятствовал больше, чем Польше, и земли от неё отрывал.
Он так загорелся, видя, что король спокойно слушает, а другие пожирают его глазами, что решился упрекнуть пана в растрате казны, чеканке плохих денег, наконец пригрозил, что, если он будет управлять не по желанию землевладельцев, они не придут ему на помощь ни пожертвованием денег, ни жизни. После старосты Сандомирского другие, которые хотели взять голос и обещали, побоялись говорить.
Король, не показав гнева, закусил губы, пренебрежительно слушал, поглядывал сверху на оратора, и таким поведением внушил страх и уважение, закрыл им рты.
Остророг позже сказал, что, выступи король пылко, испортил бы своё дело, а хладнокровием всё спас.
Когда Ян из Рытвиан, весь дрожа, докончил речь, чуть ли не удивляясь своей дерзости и предвидя, какой конец ждёт это объявление войны, в комнате воцарилось молчание. Король не побледнел, не покраснел, как сидел, так медленно стал отвечать не Сандомирскому старосте, на которого даже не глядел, но всей комнате, словно считал её оратором.
Очень холоднокровно он объяснял, почему землю Луцкую позволил захватить Литве: потому что не мог в своё время её занять; вспомнил о деньгах, и наконец сказал, что любил Польшу не меньше, чем Литву, и обе страны занимали одинаковое место в его сердце.
Так в нескольких словах убил Казимир весь этот шум, не давая ему созреть. Обратились к прусским делам, решили брать налог. Правда, краковяне ему противились, откладывая предложение, но, впрочем, то, чего хотели они, поднимая весь шум, результата не дало. Король спорить с ними на словах не хотел, обошёл их и отложил, а когда Яну из Рытвиан не удалось его разгневать и вызвать ссору, никто после него не решился это пробовать. На дворе говорили, что этим поведением король больше сделал, чем если бы одержал самую большую победу. Тенчинский и все краковяне заметили, что он их не боится и на поле битвы с ними выступать не думает.
Будучи тогда молодым и стоя вдалеке от поединка, я не мог о том судить, только из того, что рассказывали около меня серьёзные люди. Однако, панские неприятели не сдались. Бунтовали дальше, только уже о том, чтобы сбросить с трона, о послушания речи не было.
Чтобы докучать королю, не давать ему покоя, в Пиотрков созвали повторный съезд, на котором собирались представить уже все переписанные жалобы и недовольства, и хотели навязать королю Совет, без которого он ничего делать бы не смел.
В день св. Николая поехал король и на это собрание в Пиотрков и бесстрастно выслушал эти двенадцать обвинений, которые он ясно показал пустыми. Вместо того чтобы землевладельцы решили что-нибудь против него, король, напротив, ввёл на съезде налог на оплату прусских солдат.
Всё это он достиг одним постоянством ума и тем, что никогда не гневался, а стоял как скала, не давая сдвинуть себя и побеждая этим постоянством, которого другие не имели.
Накричавшись, нагрозившись, в конце концов измученные и обессиленные, враги были вынуждены сдаться. Правда, и за пана было много, которые послушно шли по его желанию, но те тоже в словесное диспуты не вступали и вели себя по примеру государя.
Всю эту историю с крестоносцами, о которой в то время очень много говорили, о договорах с ними, а послах в Рим я расписывать не могу, потому что мало был об этом осведомлён, а обращал глаза на ближайшие дела.
В следующем году у Казимира родился сын, названный его именем, который красотой своей был похож на старшего Владислава. В это же время, именно, когда больше всего наш пан был занят войной с крестоносцами и переговорами в Чехии, пришло обстоятельство, которое должно было испортить ему много крови и громко потом разошлось по всему королевству.
Я уже говорил, что король, с совета ли Остророга, или по собственному почину, решил не разрешать капитулам выбирать епископов, если выбор расходится с его мнением, также не ждать приказов из Рима для их назначения.
Уже два епископа так по воле короля были посажены.
Осенью того же года в своём замке в Изли умер, поражённый параличом Томаш, епископ Краковский, благочестивый, учёный муж, славящийся такой необычайной памятью, что до самых преклонных лет, если что-нибудь услышал, хотя бы очень длинную речь, или прочитал, повторить мог дословно. Капитул собирался заранее, в страхе, как бы у него, как у других, король не отобрал право выбора, вызвать в столицу такого человека, который был бы мил королю, но не назначен им.
Прежде чем дошло до выборов, король, который в то время находился в Пруссии, прислал от себя в капитул калишского пробоща Жихлинского и краковского мечника Вислицкого с поручением, чтобы никого иного не смели выбирать, только назначенного им Яна, епископа Вроцлавского.
А был этот Ян из Грушчина, сын Яна, хорунжего Серадзкого, клича Порай, великим королевским любимцем. Он происходил из Ивановиц. У него были братья: один был каштеляном Калишским, доругой подчашием Серадзким. Род был могущественный и значительный, он же сам человек гибкий и послушный, придворный, умеющий служить, притом милый в обхождении, с красивой и серьёзной фигурой, с чёрными волосами и глазами, с очень подкупающими привычками.
Он умел служить королю и пробудить в нём такую веру, что тот его с радостью использовал для разных дел.
ebooksa