Эти первые месяцы правления, когда Александр жил в Литве со своим Цёлком, с молодым Глинским, Ласки и среди разных пересекающихся влияний, потому что там уже сложились два лагеря и стояли напротив друг друга, и мы также не спали и деятельно суетились.
Цёлек в Вильне, теперь добивающийся высших должностей, чтобы приобрести себе союзников против неприятелей, какие у него были в Польше, связался, по-видимому, с Глинским и другими. В Кракове об этом громко говорили.
Каким Александр был смолоду, таким оказался после выбора. Добрый, мягкий, любезный, никому никогда не отказывающий, давал собой распоряжаться тем, кто хотел за него управлять. Это понял очень быстрый князь Глинский, а Цёлек его вёл, потому что давно знал Александра.
В Польше также готовились дела немалой важности.
Поскольку король назначил меня своим подкоморием и из обязанности я в любое время имел доступ в покои, а знали то, что я никогда не вынес оттуда ни слова, была у меня тогда возможность ко всему прислушаться, обо всём знать, меня также не раз спрашивали и использовали.
Главным образом король подумывал заключить большой союз, занять Валахию и оттуда идти на Турцию. Этого не скрывали. Рыцарство, хоть войной не брезговало и радовалось бы ей, следуя каким-то подстрекательствам, стало кричать, что эта великая война имеет целью ни что иное как истребить шляхту и влиятельных лиц, а над королевством ввести деспотизм.
Это приписывали власти Каллимаха; отсюда такая ненависть к итальянцу и такие заговоры, что без стражи и за город он не мог выходить.
Бывало, я сам видел, что, когда он ехал по улице в карете, ибо в последнее время староста Гостинский иначе не выходил из дома, шляхта прямо подъезжала со сжатыми кулаками у носа и громко угрожала.
И король должен был его предупреждать, потому что был очень к нему привязан и без меры верил в большой ум.
По его наущению сначала был втайне заключён союз между Владиславом Чешским и нашим государем, которые взаимно друг другу гарантировали, если бы их подданные что-нибудь против них затевали, помогать друг другу и защищать. Так что, если бы в Праге рыцарство возмутилось, Ольбрахт должен был послать поляков, Владислав также.
Они это подписали и пропечатали, и должно было остаться в тайне; но наш король, когда был в хорошем настроении, всё разболтал, хотя хвалился, что в его душу никто заглянуть не мог, и говорил, что если бы рубашка знала его мысли, он бы сразу её сжёг.
Между тем он сам себя выдавал хуже, чем всякая рубашка.
Так и с этим трактатом, когда разошлась эта новость, ужасно возмутила умы против Каллимаха и короля. Шум был такой, что на какое-то время он должен был исчезнуть из Кракова, хоть скрылся недалеко.
На следующий год в декабре и январе у нас было так тепло, будто бы уже пришла весна, потом в пост вернулась зима и суровые морозы, а с ними множество болезней и значительная смертность.
Поскольку подкоморская служба почти постоянно держала меня в Кракове и я ежедневно мог бывать у матери, иногда есть у неё, читать ей, служить ей, быть помощью во всём, она не противилась тому, что я оставался при короле. Было для неё развлечением, что я, когда приходил, мог принести ей какую-нибудь новость, не только с нашего двора, но и из Литвы, где её двоюродный брат Гастольд, прозванный Белым, при Александре служил военным, и ему предсказывали большое и преобладающее положение.
Только в одном она не давала мне покоя — хотела, чтобы я во что бы то ни стало женился, хоть я объяснял ей, что охоты у меня не было и на счастье в супружестве уже не надеялся.
Ничего мне не говоря, мать в то время начала увеличивать и менять свой двор фрейлин. Я принял во внимание, что девушек она брала шляхетских, очень красивых… а когда я приходил, она подзывала то одну, то другую, и держала, расспрашивая, втягивая в разговор и поглядывая на меня, не приглянётся ли мне какая-нибудь.
Одного дня, смотрю, входит молоденькая девушка, я чуть не крикнул, — вылитый образ той Лухны, какой я видел её первый раз на том вечере у Кридла. Сходство было таким поразительным, что я был ошарашен, и, наверное, это отразилось на моём лице.
Мать, будто ничего не заметила, довольно равнодушно объяснила мне, что это была родная племянница Лухны. На самом деле мне пришло в голову, что она привела её туда не просто так; но прости Боже, я уже старик, а она едва подросток.
— Красивая была бы пара! — сказал я себе. — Прицепил цветок к кожуху.