И вот я сижу в своём особняке перед терминалом, глаза у меня собираются в кучу, и тут звонит Мила и говорит, что в офис припёрся Фернен и хочет срочно со мной переговорить. Я отвечаю, что буду через полчаса, и, радуясь вынужденному перерыву, начинаю одеваться.
Когда я вхожу в офис, француз поднимается мне навстречу.
— Прошу в мой кабинет. Простите, что вам пришлось ждать.
— Я должен был договориться о встрече заранее.
Мы проходим в кабинет. Я сажусь за стол, Фернен — напротив.
— Мне необходимо с вами поговорить, — француз кажется взволнованным и возмущённым. Интересно, с чего бы? Неужели наш товар его не удовлетворил?
— Я вас слушаю.
— В утренней газете — я имею в виду французскую газету, конечно, — так вот, там написали, что во многих странах запретили ваш бизнес. Это правда?
— К сожалению, да, мсье Фернен.
— Но, я надеюсь, Киберграда это веяние не коснётся?
— Как знать. Впрочем, моя секретарша убеждена, что нет.
Фернен морщится.
— Эти женщины! Что они понимают?
Я пожимаю плечами.
— Интуиция. Если не верить в неё, то остаётся лишь надеяться.
Фернен беспокойно ёрзает в кресле. Мне странно видеть этого всегда невозмутимого человека в волнении. Неужели его выбили из колеи проблемы коллекционирования? Это кажется странным. А впрочем… у каждого свои слабости.
— Но ведь это глупо! — восклицает Фернен. — Запрещать то, что востребовано, то, что
— Которые, в свою очередь, зачастую приводят к чрезмерно завышенной самооценке, — вставляю я, видя, что собеседника прорвало и понесло. Господи, зачем я сюда припёрся? Похоже, Фернену попросту надо выговориться, и я попал под раздачу.
— Потребность в самостоятельности нельзя отделить от желания власти — это два конца одной прямой, — говорит Фернен. — Никто не хочет подчиняться, все хотят повелевать. Это потребность духа. Человечество находится на гране истерики, оно должно выродиться, чтобы прийти в себя, и чтобы выздоровление было полным, оно должно выродиться окончательно! — Фернен достаёт из кармана носовой платок и вытирает проступившую на лбу испарину. Похоже, пламенная речь далась ему нелегко.
— То, что мир болен — мысль не новая, — замечаю я.