— Ходишь в форме, опять же черевики военного образца.
— Служила, но недолго. Записалась добровольцем в прошлом году, хотела отомстить за смерть папы.
— Сестрой милосердной? — ревниво спросил хлопец о даже приподнялся в постели.
— Нет, рядовым бойцом служила, и тоже, как ты, в Конармии, у Буденного.
— А я и не знал, что ты такая лихая… А сапожки? Какой комиссар сапожки пошил тебе по ноге?
— Сапоги перешил мне товарищ Отченашенко, ведь он сапожник.
Несколько минут помолчали, недовольные друг другом.
— Ну, что ж, похоже, нам теперь не до сна. Давай-ка почитаем еще этого самого Кадигроба. — Балайда достал из-под подушки томик в голубой обложке. — Красиво пишет, дьявол, за душу берет. Интересно бы узнать, что он за человек, откуда все это знает.
— А знаешь, когда-то за мной ухаживал один молоденький поэт, сын этого Федорца, Микола… Мама до сих пор хранит тетрадь с его стихами.
— Микола Федорец не поэт, а бандит, — нахмурившись, отрезал Балайда, снова засовывая книгу под подушку. — И по этой самой причине красные расстреляли его.
— Жалко.
— Это ж почему? Бандит, людей убивал.
— Бандита не жалко, а поэта жалко.
С церковной колокольни донеслись четыре тягучих удара — четыре часа. Скоро рассвет. Придут люди, и разъяснятся все происшествия ночи. Балайда закрыл отяжелевшие веки и, положив голову на грудь любимой, забылся неспокойным солдатским сном.
VIII
Спозаранку в школе стали появляться сельские коммунисты, встревоженные ночной стрельбой. На улице нашли несколько винтовочных гильз, под окном на обмятом сугробе и в кустах сирени обнаружили следы крови. Видимо, Балайда ранил бандита, может быть, даже убил, но дружки увезли его тело.
Отченашенко сказал в тяжелом раздумье:
— Надо искать среди своих хунхузов, проверить, все ли они на месте, нет ли среди них раненого.
— Не Федорец ли? — выразил догадку сын Отченашенко Василий.
— Очень даже может быть. От него, лохматого дьявола, всего можно ожидать.