Церковная жизнь русской эмиграции на Дальнем Востоке в 1920–1931 гг. На материалах Харбинской епархии

На письме указана дата получения – 16 (29) августа 1926 г.

44. Письмо архиепископа Японского Сергия (Тихомирова) митрополиту Антонию (Храповицкому)

26 июля 1926 г.

<…>[11] От вопроса ст[арого] стиля позволю себе перейти к прот[оиерею] П. И. Булгакову, в просторечии к Пьеру Булгакову. Несколько странная ассоциация тем. Но она есть. И очень тесная.

В ноябре 1924 г., когда я жил в Харадзюку, всего в 5–7 минутах ходьбы от Булгакова, приходят ко мне двое русских и сообщают новость: «А в посольской церкви будут служить по новому стилю; вывешено при входе на галерею объявление за подписью Булгакова; да и сам он после службы объяснил: «Будет 21 ноября н[ового] ст[иля] – будем праздновать Введение; а 4 дек[абря] н[ового] ст[иля] Введения уже не будет».

Хотя я и привык к его эксцентричности, но все-таки был несколько удивлен.

Но скоро пришел ко мне и сам Булгаков: «Я к Вам с предложением: перейдем с 21 ноября на новый стиль; я – в посольской, Вы – в Японской Церкви». – «Да разве есть какие-нибудь распоряжения из Москвы или из Карловцев?» – «Перейдем явочным порядком. Их там не поймешь».

Я категорически отказался. Булгаков обиженным ушел. Но я, провожая его, еще раз предупредил, что соблазном будет два стиля в одном городе. (Конечно, Вы знаете, что посольские церкви не были подчинены местному архиерею, управлял их С[анкт-]П[етербург].)

Почти сразу же пришел ко мне управляющий посольством Дм[итрий] Ив[анович] Абрикосов, 1-й секретарь посольства.

«В чем дело? Булгаков переходит на новый стиль? Конечно, он не посольский протоиерей, и служит на галерее на свой страх. Но пока службы идут в пределах посольства, я должен знать: почему? Имеете указы из Патриаршей канцелярии? Или из Карловцев?»

Я Абрикосову рассказал все, что знал. А он сразу же вызвал к себе прот[оиерея] П. И. Булгакова и поговорил с ним по вопросу о переходе на новый стиль.

На этот раз уже посольская канцелярия объявила, что все пойдет как и шло, по старому стилю.

21 ноября н[ового] ст[иля] службы, конечно, не было. Но, прибыв в посольство к службе 4 дек[абря] н[ового] ст[иля] (т. е. 21 ноября ст[арого] ст[иля]), я нашел церковь закрытой: ни вчера вечером, ни сегодня службы не было, сказал сторож. А прибыл-то я к службе не для проверки, а случайно: болела нога, ходил в туфле, служить не мог, а помолиться хотелось: 21 ноября ст[арого] ст[иля] день моего поставления в иеромонахи.

А дальше! На Рож[дество] Хр[исто]во Булгаков прославить ко мне не приехал. Я ему визит сделал. Но он не ответил.

На Пасху Булгаков опять ко мне не приходил. Я его посетил. Но он визита не отдал.

А потом, в конце июля, не простившись ни со мной, ни с Дм[итрием] Ив[ановичем] Абрикосовым, он отбыл куда-то. После узнали – в Сан-Франциско.

Вот та почва, вот то его душевное настроение, из которого появился написанный им (стиль его, так пишет только он) пасквиль, который и рассылался или им из Америки, или большевиком Иннок[ентием] Серышевым, выдававшим себя за священника (но я ему в Миссии не разрешал служить), из Пекина.

Я получил сие произведение от проф[ессора] Н. Н. Глубоковского[12], с припиской: «какой-то негодяй прислал мне из Америки».

Этот негодяй (помимо его геройства) есть прот[оиерей] П. И. Булгаков.

Но меня не удивил этот собачий лай, этот волчий вой: не меня, а и † архиепископа Николая не любил он. А Миссию нашу ненавидел он. И моя главная вина одна: не ликвидировал Миссию, не бросил Японию после землетрясения 1 сентября 1923 г., я принялся за возрождение дела из пепла.