Небо над Габеном походило на залитую чернилами страницу рукописи. Кляксами на листе неаккуратно темнели давящие тучи. Порывистыми резкими строчками дул ветер, подхватывая потерянные буквы, опечатки и неуместные знаки препинания этой осени – опавшие листья. И где-то во всей этой унылой, как мысли писателя пост-пессимиста, мешанине затерялись слова о том, что
Фли… Блошиным район в восточной части Габена назывался потому, что там все кишело блохами: и дома, и одежда, и сами люди. По улицам между тесно стоящих домов бегали стаи облезлых собак, а если постараться, то в самых глухих закоулках можно было встретить даже блох размером с собаку. В Фли многие считали, что все мосты через канал, кроме моста Ржавых Скрепок, разрушили намеренно, чтобы преградить блохам путь в Тремпл-Толл…
Издали Блошиный район казался покинутым – и это отчасти было правдой: с наступлением темноты жизнь по эту сторону канала будто бы впадала в некое подобие летаргического сна. Улочки постепенно вымирали. На дверях щелкали замки и лязгали засовы, ставни на окнах надежно запирались. Все дела под открытым небом откладывались до утра или, в случае закоренелых лентяев, так и вовсе до лучших времен. Впрочем, даже если бы местные и захотели, пойти они никуда не смогли бы: в Фли не было цирюлен и аптек, кафе и книжных магазинчиков. На старой Рыночной площади уже давно не торговали, ее называли теперь не иначе как «Балаганная площадь» – и продать там могли разве что пару тумаков да оплеух, еще накинув подзатыльник в довесок.
Темные кварталы простирались на многие мили, и лишь редкие уличные фонари, стоявшие в разных частях района, походили на крошечные островки во мраке. У фонарей отирались подозрительные стайки мотыльков в старых пальто, засаленных шляпах и дырявых перчатках. Да и мотыльки эти больше напоминали моль – того и гляди набросятся друг на друга, как на какую-нибудь меховую шубу. Кое-кто из этих типов сейчас хмуро глядел в небо, пытаясь понять, что это за огоньки ползут среди низких туч, и вслушивался в отдаленный рокот винтов; в окнах некоторых чердаков блеснули линзы биноклей и подзорных труб – прибыть в Блошиный район незамеченным было невозможно.
Бордовый воздушный шар летел над кривыми улочками и худыми крышами Фли. Двигался он со стороны Подметки, за рычагами сидел тип в пальто и котелке, а в корзине был, вроде как, один-единственный пассажир. При этом никто из местных, даже обладай он лучшим в городе биноклем или самой точной подзорной трубой, ни за что не смог бы увидеть того, кого там не хватало, или догадаться о том, что произошло на этом шаре каких-то пять минут назад. И уж точно никакое оптическое приспособление не передало бы атмосферу холодного вязкого ужаса, поселившуюся в корзине.
Шут Финн Гуффин по прозвищу «Манера Улыбаться», будто нарочно пытаясь напугать куклу Сабрину еще больше, надвигался на нее медленно и неотвратимо, как простуда на промочившего ноги беднягу.
– Я ведь знаю, что ты подглядываешь, маленькая проныра! – сказал он с такой неподдельной радостью в голосе, словно впереди его ожидал чудесный вечер.
Кукла попыталась отпрянуть от дырки в мешке, но ударилась спиной о бортик корзины и нечаянно выронила один из своих отломанных пальчиков.
– Можешь смотреть – мне плевать, – усмехнулся шут. – Это ничего не изменит.
Гуффин схватил мешок.
Сабрина завизжала: Джейкоб мертв – защитить ее было больше некому!
– Не-ет… – взмолилась Сабрина. – Только не это…
– Думаешь, я сброшу тебя с шара, как какое-то Пустое Место? – спросил Гуффин, расправив ворот мешка; из него показалась рыжая кукольная голова – щеки Сабрины были покрыты зеленой краской, натекшей из-под глаз-пуговиц. – О нет! Ты слишком важна, верно, мистер Баллуни?
– Так точно, мистер Гуффин, – ответил птичьим голосом аэронавт, не отвлекаясь от своих рычагов.
– Почему важна? – спросила кукла. – Потому что… – ей вспомнились слова Джейкоба Фортта, – все дело именно во мне, так ведь?
Гуффин недобро прищурился:
– Тебя разве не учили, что подслушивать нехорошо?
– Джейкоб сказал правду? Ты пришел в лавку игрушек именно за мной? Почему? Почему я важна?
Манера Улыбаться покачал головой и осторожно спросил, словно делая шаг в темноте и боясь наступить на торчащий острием кверху гвоздь:
– Что последнее ты помнишь перед тем, как очнулась в мешке?