Русская басня

                        Не ложно,                         Что можно           Себя по виду обмануть        И тварью тварь почесть иною;        Случилось ныне то со мною,        Не на прямой попал я путь. Кокетку видел я в подьяческой беседе, У регистратора быв в праздник на обеде; Я сам не ведаю, как я туда зашел, А то еще чудняй, кокетку тут нашел:               Кокетствовать не в моде               Подьяческой породе. И помнится, нигде того в указах нет,               Чтоб им носить корнет; Льзя им чепец носить, треух, а по приволью,        И шапку иногда соболью: К уборам эдаким приказных женщин лоб: И можно им носить кумачну телогрею.        От самых пят по шею;    А на этой — корнет и флеровый салоп. По-благородному она всю речь варила, Новоманерными словами говорила; Казалося, что в ней была господска кровь. То фрукты у нее, что в подлости морковь; Тут, сидя, не пила ни кислых щей, ни квасу И спрашивала, где промыслить ананасу; Коврижки сахарной кусочки клала в рот        И знала то, что это цуккерброт. По моде нынешней некстати все болтала.                Некстати хохотала.           Играть хотела и в трисет,                Да троек нет; Подьячие из карт те карты выбирают, Понеже ни в трисет, ни в ломбер не играют. Нахлюставшись, писцы о взятках стали врать, И что-де подлежит за труд и кожу драть,                Не только брать; За то ругают нас, да это нам издевка.           При сих словах вздохнула девка               Во всю девичью мочь           И отошла, зардевшись, прочь.           Она подьяческая дочь. Блаженной памяти ее родитель грешен,                За взятки он повешен;                До взяток был охоч                И грабил день и ночь. Живот его остался весь на рынке; Однако деньги все осталися ей в скрынке.

БОЛВАН

     Был выбран некто в боги; Имел он голову, имел он руки, ноги                  И стан; Лишь не было ума на полполушку, И деревянную имел он душку, Был идол, попросту, Болван. И зачали Болвану все молиться,      Слезами пред Болваном литься           И в перси бить; Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!»           Всяк помощи великой чает.                  Болван того                  Не примечает.                  И ничего                  Не отвечает: Не слушает Болван речей ни от кого,      Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят      Перед его пришедших олтари,                  И деньги грабят Таким подобием, каким секретари                  В приказе, Под несмотрением несмысленных судей, Сбирают подати в карман себе с людей,      Не помня, что о том написано в указе.      Потратя множество и злата и сребра И не видав себе молебщики добра,      Престали кланяться уроду      И бросили Болвана в воду, Сказав: «Не отвращал от нас ты зла, Не мог ко счастию ты нам пути отверзти! Не будет от тебя, как будто от козла,      Ни молока, ни шерсти».

КОБЕЛЬ И СУКА

У Кобеля взяла для нужды Сука ларь.     Просила так: «Пожалуй, государь,          Пусти меня в него на время,          Поколь мое пройдет беремя,                 А сам ты выйди вон».                 Не грубиян был он:                 Она брюхата —                 К ее услугам хата.     Почтенье к дамам он имел, И как на свете жить, он это разумел. Благополучно тут на свет пошли щенятки,     И ползают робятки;     Пора квартеру покидать, Да просит и она, и сыновья, и дочки          У Кобеля отсрочки. Учтивый кавалер отсрочку должен дать. Еще, еще, и так давно прошло беремя: Стоялице съезжать давно с квартеры время. Вздурили наконец отсрочкою его. «Ступайте,— говорит,— из дома моего». А Сука уж не так хозяина встречает И напрямки ему: «Не выйду,— отвечает.—                 Поди ты прочь,                 А мне отсрочь     И помни, позабыв пустые враки, Что стали уж мои щенки теперь собаки».

ВОЛКИ И ОВЦЫ

Не верь бесчестного ты миру никогда И чти врагом себе злодея завсегда.      С волками много лет в побранке овцы жили,                 С волками наконец           Установлен мир вечный у овец. А овцы им собак закладом положили. Одной овце волк брат, той дядя, той отец; Владычествует век у них Астреи в поле, И сторожи овцам не надобны уж боле. Переменился нрав и волчье естество.                 А волки, дав овцам отраду,                       Текут ко стаду                 На мирно торжество. Не будет от волков овцам худых судьбинок.                 Хотя собак у стада нет;                 Однако римляне сабинок                 Уносят на подклет. Грабительски сердца наполнилися жолчью; Овечье стадо все пошло в поварню волчью.

ЗАЯЦ

Толкнул какой-то Льва рогами зверь:           За то скотине всей рогатой               Несчастие теперь                И ссылка платой.                     В приказ               Пришел о том указ.           Готов осмотр, и высылка готова.           Ступай, не говори ни слова,               И понесите вон отсель тела,                     Рога и души. Великий Зайцу страх та ссылка навела: Рогами, мнит, почтут в приказе зайчьи уши.     До Зайца тот указ ни в чем не надлежит;     Однако он, как те подобно, прочь бежит.              Страх Зайца побеждает;                 А Заяц рассуждает:                   «Подьячий лют,                   Подьячий плут;              Подьяческие души     Легко пожалуют в рога большие уши;              А ежели судьи и суд                    Меня оправят,     Так справки, выписки одни меня задавят».

ПРОТОКОЛ

Украл подьячий протокол;           А я не лицемерю,           Что этому не верю.      Впадет ли в таковой раскол      Душа такого человека! Подьячие того не делали в век века. И может ли когда иметь подьячий страсть,           Чтоб стал он красть!           Нет, я не лицемерю,           Что этому не верю:           Подьяческа душа           Гораздо хороша. Да правда говорит гораздо красноречно: Уверила меня, что было то, конечно.           У правды мало врак;           Не спорю, было так.           Судья того приказа           Был добрый человек,           Да лишь во весь он век Не выучил ни одного указа. Однако осудил за протокол           Подьячего на кол.           Хоть это строго,           Да не гораздо много. Мне жалко только то: подьячий мой Оттоль не принесет полушечки домой. Подьячий несколько в лице переменялся,                 И извинялся,      На милосердие судью маня,      И говорил: «Попутал черт меня». Судья на то: «Так он теперь и оправдался. Я, право, этого, мой друг, не дожидался.                 За протокол      Его поймать и посадить на кол». Однако ты, судья, хоть город весь изрыщешь,          Не скоро черта сыщешь;      Пожалуй, справок ты не умножай         Да этого на кол сажай.

СУД

                  Жил-был судья Мартышка, И следственно, имел Мартышкин и умишка.                       «Судья, дай толк,—                       Сказал так Волк.—                   Лисица заорала,                          Украла                       Овцы кусок                       Без сожаленья                   Из волкова именья;                          Так дай ей сок».                   Лисица не молчала                          И отвечала:                   «Клянусь тебе, судья,         Что отроду нигде не крала мяса я».         Прогневалася вся судейская утроба,                   Кричит судья: «Вы лжете оба,         Лишь тем утруждена судейская особа.         Я с вами более не говорю.         Подите к моему секретарю;                   В землянке он живет во срубе,                   Берлогу он пасет                   И лапу в ней сосет, И летом и зимой в медвежьей ходит шубе».

КИСЕЛЬНИК

Гороховый кисель мужик носил           И конопляно масло; Кисель носить его желание погасло, Так это ремесло кисельник подкосил. Маленек от него доход; ему потребно Другое, и другим он начал торговать,       А именно: он начал воровать,       Такое ремесло гораздо хлебно.       Замаранная маслом тварь               Зашла в олтарь. Не повинуяся ни богу, ни закону, Украл из олтаря кисельник мой икону, И другу своему он это говорил.              А тот его журил: «Кафтана твоего не может быти гаже;       Ты весь от масла будто в саже; Пристойно ль в олтаре в такой одежде красть? Не меньше я тебя имею эту страсть,       И платьице почище я имею,       Да я из олтаря украсть не смею». Кисельник отвечал: «Не знаешь ты творца, Отъемля у меня на Вышнего надежду:       Не смотрит бог на чистую одежду;       Взирает он на чистые сердца».

ДЕВКА

Вдруг девка на реке, мыв платье, зарыдала И в тяжкой горести об этом рассуждала: Как замужем родит иль сына, или дочь,              А что носила во утробе,                       Увидит то во гробе... Вообрази себе ты, девка, перву ночь!              Повеселяе девка стала                        И вдруг захохотала.              Не плачь, не хохочи, дружочек мой,                             Да платье мой!

ЛЕВ И КЛОП

     Клоп дерзкий Льва кусал И вместо яда вонь на Льва бросал.      Поиман Клоп; трепещет он от страха И думает: «Не будет больше праха           На свете моего».      Однако Лев не раздавил его, Сказав ему: «Клопы мной вечно не попрутся; Ты ведай то, что львы с клопами не дерутся».

СТРЕКОЗА

В зимне время подаянья Просит жалко Стрекоза, И заплаканны глаза Тяжкого ее страданья Представляют вид. Муравейник посещает, Люту горесть извещает,          Говорит:          «Стражду; Сжалься, сжалься, Муравей, Ты над бедностью моей, Утоли мой алч и жажду! Разны муки я терплю:              Голод,              Холод; День таскаюсь, ночь не сплю». «В чем трудилася ты в лето?» «Я скажу тебе и это: Я вспевала день и ночь». «Коль такое ваше племя, Так лети отсель ты прочь:     Поплясати время».

САТИР И ГНУСНЫЕ ЛЮДИ

Сквозь темную пред оком тучу     Взгляни, читатель, ты     На светски суеты! Увидишь общего дурачества ты кучу. Однако для-ради спокойства своего, Пожалуй, никогда не шевели его; Основана сия над страшным куча адом,     Наполнена различным гадом,                        Покрыта ядом. С великим пастухи в долине были стадом.                        Когда?     Не думай, что тогда,     Когда для человека Текли часы златого века, Когда еще наук премудрость не ввела, И в свете истина без школ еще цвела; Как не был чин еще достоинства свидетель,                        Но добродетель; И, словом, я скажу вот это на конец: Реченны пастухи вчера пасли овец. По всякий день у них была тревога всяка:     Вздор, пьянство, шум и драка.                       И словом так: Из паства сделали они себе кабак,—                       Во глотку,     И в брюхо, и в бока,     Наместо молока,             Цедили водку, И не жалел никто ни зуб, ни кулака, Кабачный нектар сей имеючи лекарством, А бешеную жизнь имев небесным царством.           От водки голова болит;           Но водка сердце веселит;           Молочное питье не диво;               Его хмельняй и пиво;     Какое ж им питье и пить,           Коль водки не купить! А деньги для чего иного им копить? В лесу над долом сим Сатир жил очень близко, И тварию их он презренною считал, Что низки так они, живут колико низко. Всегда он видел их, всегда и хохотал, Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.     Поймали пастухи Сатира          И бьют сего Без милосердия невинна Демокрита. Не видит помощи Сатир ни от кого; Однако Пан пришел спасти Сатира бита; Сатира отнял он, и говорил им Пан: «За что поделали ему вы столько ран?     Напредки меньше пейте; А что смеялся он, за то себя вы бейте.     А ты вперед, мой друг, Ко наставлению не делай им услуг;     Опасно наставленье строго,     Где зверства и безумства много».

КОТ И МЫШИ

          Был Кот и взятки брал.           С мышей он кожи драл,           Мышей гораздо мучил           И столько им наскучил,           Чиня всегда содом, Что жительство мышей, а именно тот дом,      Казался жителям сим каторгою лютой;                      Свирепый тот                      Мучитель-Кот      Десятка по два их щелкал одной минутой.      Ненасытимый Кот и день и ночь алкал      И целу армию мышей перещелкал.      Вся помочь им от ног; однако худы танцы,           В которых можно захромать,      А может быть, еще и ноги изломать; Зарылись наконец они в подполье в шанцы,      Чтоб Кот не мог их более замать,      И ни одна оттоле не выходит; Ни мышачья хвоста Кот больше не находит      И тщетно разевает рот:                       Постится Кот;                   Прошли котовы хватки;                       Простите, взятки!           Подьячий! знаешь ты,           Как мучатся коты, Которы ничего содрать не могут боле, И сколько тяжело в такой страдати доле, Сыскал мой Кот себе подьяческий крючок: Умыслил дать мышам он новенький щелчок, И задними он гвоздь ногами охватил,                       А голову спустил,      Как будто он за то, что грешен,                       Повешен, Являя, что мышам уже свободный путь; И льстится мой мышей подьячий обмануть. Не слышно более разбойникова шуму;      Так мыши сделали в подкопе думу,           Не отступил ли прочь герой, И из коллегии все выступили в строй;      И, чтя Кота не за безделку,      Выглядывают только в щелку.          Увидели, что Кот их жив                  И лжив; Ушли назад, крича: «По-прежнему Кот бешен, По-прежнему с нас Кот стремится кожи драть                       И взятки брать,                  Хотя уж и повешен».

НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ

Порядок естества умеет бог уставить И в естестве себя великолепно славить. К Юпитеру принес крестьянин календарь          И расписал подробно Ко хлебородию для года что способно:      Когда потребен дождь, сушь, холод, жар.          Он книжку ту подносит                         И просит, Чтоб было только то лишь ради нив его.          Юпитер отвечал: «Я сам того Не сделаю, опричь тебя, ни для кого;          Я больше разума имею, И сделать календарь получше я умею; А ежели когда бывает он и худ, То — тайна естества, и праведен мой суд».     Крестьянин этому не верит: «Вот так-то,— мыслит он,— Юпитер лицемерит. Когда бы в небесах между богов я жил, Совсем бы естество не так расположил: Всегда б была весна, всегда цвели бы розы,                      И не было б зимы;                      На что морозы?          И ввек бы не пахали мы; Не молвил бы тогда прикащик: «Вы ленивы», И хлеб давали б нам несеяные нивы.      А это что за свет!      Весь год покою нет. Рождались бы собой домашние потребы:      С горохом пироги, печены хлебы; А я бы на печи нетопленной потел, И гусь бы жареный на стол ко мне летел». Настало, кончилось его желанно лето.      А сделалось вот это: Не возвратилися в деревню семена, И с нив мужик пожал их только имена.

НАДУТЫЙ ГОРДОСТЬЮ ОСЕЛ

Осел вез дровни; в них стоит большой кумир;           Сбегается весь мир;           Безумные народы, Противу разума и чувствия природы,     Зовут его владыкой и отцом           И господом-творцом; На землю падая, во громогласном крике, Творят моление вселенныя владыке;      Никто и намекнуть того тогда не мог,           Что едет то не бог; За это мудреца не палкой приударят:                Изжарят,      Кому захочется пропасть? Мала у разума, у силы больше власть. Кричат и мудрецы, не только протчи люди: «О творче, милостив ко твари вечно буди!» Присвоил тут Осел себе тот весь поклон,           И думает — бог он. Кричит: «Я, я вселенной обладатель,      Земли и небеси создатель      И блага всякого податель». Недолго был Осел в претяжкой сей вине, Ударили его дубиной по спине,      И глупому Ослу то ясно показали                И доказали,           Сломив дубиной гордый рог,               Что он — Осел, не бог.

ДВЕ КРЫСЫ

     Сошлись на кабаке две Крысы          И почали орать,      Бурлацки песни петь и горло драть          Вокруг поставленной тут мисы,               В котору пиво льют И из которыя подчас и много пьют.      Осталося немного пива в мисе,          Досталося то пиво Крысе. Довольно нектару одной, и мало — двум;                Одна берет на ум:                «Лишуся этой я забавы, Когда сестра моя пренебрежет уставы                И выпьет нектар весь она                        Одна                       До дна;                В приказах я бывала,           И у подьячих я живала;                Уставы знаю я». И говорила ей: «Голубушка моя!           Ты кушай, радость, воду И почитай во мне, дружочек, воеводу —                Вить я его; А про хозяина, сестрица, твоего                Не только слуха,                Да нет и духа».      И пиво выпила досуха,           А мерою — с два брюха.      Сестра ворчит и говорила так: «Такой беседой впредь не буду я ласкаться,          И на кабак За воеводскими я крысами таскаться».

ВЫСОКОМЕРНАЯ МУХА

          Лошак большое бремя нес,                А именно, телегу вез.                Грузна была телега.      Хотя у Лошака и не велика нега;                            Однако он                            Не слон, И если взрючено пуд тридцать, так потянет,           Попреет и устанет.      А Муха на возу бренчит      И Лошаку: «Ступай,— кричит,— Ступай скоряй, ступай, иль я пустое мелю? Не довезешь меня ты эдак и в неделю           Туда, куда я целю». Как будто тот Лошак для Мухи подряжен           И для нее впряжен.           Ярится Муха дюже,      Хотя она боярыня мелка,      И жестоко кричит на Лошака За то, что он везет телегу неуклюже. Раздулась барыня. Но есть и у людей Такие господа, которые, и туже      Раздувшися, гоняют лошадей, Которы возят их и коих сами хуже.

СОЛОВЕЙ И КУКУШКА

          По мрачной нощи Приятно воспевал на древе Соловей; Еще прекрасняе тогда казались рощи          От песни сей. Робята у дерев тут ветви отнимали,     Деревья свежие ломали И песне Соловья нимало не внимали. Кукушка говорит: «Ты пой или не пой, Невнятен, Соловей, прохожим голос твой; Такая песенка приятна не бывала.     А если я открою рот, Так пенье в рощах сих пойдет наоборот».                            Закуковала     И вóпит на суку. Робята песню ту внимают     И прутья не ломают, Да только лишь кричат за ней: «куку, куку».     Кукушке подражать не трудно:     Она поет не чудно.     С пастушкой шел пастух, И стали зажимать от хорной песни слух. Потом и Соловей запел; они внимают,                           Увеселяя дух, А те опять себе деревья тут ломают.     «Что? — спрашивал Кукушку Соловей,—     Не лучше ль песенка твоя моей?» Достойной похвалы невежи не умалят, А то не похвала, когда невежи хвалят.

ПОРЧА ЯЗЫКА

Послушай басенки, Мотонис, ты моей; Смотри в подобии на истину ты в ней              И отвращение имей              От тех людей,         Которые ругаются собою, Чему смеюся я с Козицким и с тобою.           В дремучий вшедши лес,           В чужих краях был Пес, И, сограждан своих поставив за невежей, Жил в волчьей он стране и во стране медвежьей. Не лаял больше Пес: медведем он ревел           И волчьи песни пел.      Пришед оттоль ко псам обратно, Отеческий язык некстати украшал: Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал, И почал говорить собакам непонятно.              Собаки говорили: «Не надобно твоих нам новеньких музык,           Ты портишь ими наш язык»,—      И стали грызть его и уморили.      А я надгробие читал у Пса сего: «Вовек отеческим языком не гнушайся               И не вводи в него               Чужого ничего, Но собственной своей красою украшайся».

ЧИНОЛЮБИВАЯ СВИНЬЯ

          Известно то, что многим Чины давно вошли в оброк четвероногим; Калигулы коню великое давно           Достоинство дано;      Однако не одни лошадки      Имели таковы припадки,          Но многие скоты Носили без плодов почетные цветы. Взмурзилась и Свинья, чтоб ей повеличаться      И чином отличаться; За чин-де более всего на свете чтут, Так, точно главное достоинство все тут; А без того была какая бы причина          Искать и добиваться чина?      Отказано Свинье; в ней кровь кипит:          Свинья свиньей храпит,          Свинья змеей шипит, И от досады той не ест, не пьет, не спит.      О чем Свинья хлопочет! Какой-то Философ то видит, и хохочет, И говорит он ей: «Безумная Свинья!      Скажи, голубушка моя, К чему названия Свинья пустого хочет?»      Она ответствует ему:           «К тому, Чтоб было сказано когда о мне в банкете,      Как я войду в чины: Превосходительной покушай ветчины». Он ей ответствовал: «Коль нет меня на свете,      На что мне чин, душа? Свинина же притом не чином хороша».

КАЛИГУЛИНА ЛОШАДЬ