Активный проповедник теории государственного порядка, Николай I видел в самодержавии ценность, которая должна сохраняться для блага России – прежде всего и преимущественно. Православная Церковь воспринималась им как сила, воспитывавшая подданных в духе безусловной верности государю. Сравнение царской власти с властью Бога только укрепляло русских самодержцев в мысли о собственной религиозной значимости и способствовало перенесению религиозного восприятия со своей персоны на управляемую ими страну. Однако такое восприятие самодержавной власти было чуждо митрополиту Филарету, отказывавшемуся признать сакральность государства как такового.
Как видим, складывалась на первый взгляд странная ситуация: укрепление государственного начала в Церкви вызывало неудовольствие иерархов, прежде всего членов Св. Синода. Но, с другой стороны, сама Церковь устами своих богословов всячески возвеличивала царскую власть, подчеркивая ее религиозный характер. Такая власть психологически не была готова понять принципиальность вопроса о внутренней независимости Церкви от «мира сего», действуя, как этой власти казалось, в интересах и на пользу самой Церкви. Обер-прокурор Н. А. Протасов смотрел на дела церковные с точки зрения государственного интереса, говоря о православии как об учении, «коему отечество наше одолжено нравственным своим могуществом». Действительно, Протасов, как и Николай I, «строил Империю, и в ней Церковь»[234].
Впрочем, не будем забывать, что империя имела четкую конфессиональную ориентацию. Но данное обстоятельство скорее усложняло вопрос о положении главенствовавшей Церкви, чем содействовало его разрешению. Не будет ошибкой признать, что старая, еще византийская идея о союзе двух разноприродных властей в петербургский период русской истории, в первой половине XIX века, была модифицирована и нашла законченное выражение в неоднократно упоминавшейся триаде: «православие, самодержавие, народность»[235]. Отделить политическую и религиозную составляющие триады было принципиально невозможно именно в силу конфессиональных приоритетов государства, неизменно провозглашавшихся с высоты трона. Отсюда следовали все те противоречия, которые не мог преодолеть даже такой выдающийся богослов, как митрополит Филарет, порой воспринимавшийся в качестве «оппозиционного» императору иерарха.
Противоречия эти не способствовали взаимопониманию. Характерное тому подтверждение – история открытия в начале 1830-х гг. нового здания Св. Синода. Его возвели на Сенатской площади столицы, напротив «Медного всадника», памятника Петру Великому, рядом с Правительствующим Сенатом (до того заседания Св. Синода с 1744 г. проходили в здании Двенадцати коллегий на Васильевском острове). 27 мая 1835 г. митрополит Филарет вместе с другими иерархами освятил храм Св. Синода во имя Святых Отец Семи Вселенских Соборов, а 4 июля 1835 г. на новом месте состоялось первое заседание Св. Синода. В тот день Св. Синод посетил Николай I[236], заняв место первоприсутствующего члена Синода и отказавшись сесть на стоявший в зале трон[237]. Император открыл заседание речью, в которой подчеркнул, что ближайшим своим попечением считает охранение православия, засвидетельствовав такие же чувства и у наследника престола, приехавшего вместе с ним. Желая всесторонне подготовить наследника к предстоящей ему роли самодержца, Николай I заметил, что, «подобно тому, как ввел Его Высочество в Сенат и вскоре намерен ввести его в Государственный Совет, признает полезным знакомить его и с церковными делами; и поэтому соизволяет, чтобы Государь Наследник присутствовал иногда при занятиях Синода и
В данном случае важно даже не столько провалившееся назначение, сколько сама мысль о том, что мирянин (еще не помазанник) может присутствовать в Синоде. Удивительно, но Николай I явно не понимал принципиальной невозможности этого, следовательно, не вполне отдавал себе отчет, что Св. Синод имеет иную природу, нежели Сенат и Государственный Совет. А ведь император считал себя не только верным защитником православия, но и гарантом соблюдения всех ее установлений.
Упование на Бога у Николая I можно встретить достаточно часто, равно как и утверждение, что в своей стране он безверия не допустит[240]. И это упование, как и борьба с безверием, в большинстве случаев воспринимались в качестве политической декларации, поскольку было известно, что император – сторонник административных мер воздействия. «Разве веротерпимость тождественна с безверием? – патетически вопрошал вскоре после смерти Николая I, в середине 1855 г., гражданский губернатор Курляндии П. А. Валуев, – Разве нам дозволено смотреть на религиозные верования как на политическое орудие и произвольно употреблять или стараться употреблять их для достижения политических целей?». Валуев задавался вопросом, более ли нуждается Церковь в помощи правительства к развитию ее внутренних сил, чем в насильственном содействии к обращению уклонившихся или воссоединению отпавших?[241]
В эпоху Николая I вопрос о внутренних силах Церкви не был востребован в силу политических приоритетов светских властей. Декларации расходились с фактами. Будучи сторонником идеи религиозного ненасилия (на словах)[242], в своей практической деятельности император демонстрировал иные методы. Наиболее выпукло это проявилось в отношении к старообрядцам, чья традиция и поныне воспринимает Николая I как «миссионера на царском троне», якобы занимавшегося совращением староверов в единоверие больше, чем государственными делами. Совращение это характеризуется как принудительное, насильственное, разорительное и губительное для всей страны[243]. Действительно, 10 мая 1827 г. закон запретил старообрядческим священникам переезжать с места на место (для совершения духовных треб). 8 ноября 1827 г. появилось новое высочайшее определение: новых попов на Рогожское кладбище в Москве «отнюдь не принимать». В январе 1837 г. были разгромлены Иргизские старообрядческие монастыри[244]. При Николае I старообрядцам запретили записываться в купцы, подвергли их рекрутской очереди и телесным наказаниям. Это касалось всех старообрядцев без исключения. «Целые старообрядческие селения были отданы под полицейский надзор»[245].
Как видим, стремление к унификации, к сведению религиозной жизни
В 1825 г. в России насчитывалось около 25.000 храмов и 449 соборов, а также 785 молитвенных домов и часовен. При них состояло до 111.000 лиц белого духовенства (протоиереев, священников, диаконов и причетников, численность которых, кстати, превышала 63.000 человек). В 1860 г. церквей было уже 37.675, а часовен и молитвенных домов – 12.486. Разумеется, возросла и численность белого духовенства, достигнув 114.000 человек. Увеличивалось и число монастырей: за годы царствования Николая I было вновь открыто 43 обители[248]. Всего к 1861 г. в Православной Российской Церкви насчитывалось 614 монастырей с 8.579 монахами (монахинями) и 12.548 послушниками (послушницами).
В эпоху Николая I монастыри, как и ранее, часто использовались светской властью в качестве тюрем, куда ссылались духовные и светские люди. Подобное положение вызывало искреннее удивление и протест у многих православных, близко знакомых с церковными реалиями России второй четверти XIX века. Известный церковный публицист А. Н. Муравьев, в 1830-е гг. всерьез рассчитывавший занять пост обер-прокурора Св. Синода, писал, что для иноческого благочиния посылка на исправление в монастырь пагубна, что своим примером тюремные сидельцы «портят юных послушников». Он критиковал и заключение за монастырские стены «почти поневоле» вдовых диаконов и священников, «иные же [из них], хотя и добровольно, но без всякого монашеского призвания, а только для того, чтобы заступить свои места детям»[249]. Причиной тому было тяжелое материальное положение большинства клириков Православной Церкви, прежде всего сельских.
В свою очередь, зная, что многие приходы империи влачат нищенское существование, Николай I старался упорядочить и улучшить их материальное положение. Указом от 11 января 1828 г., заявив о своей уверенности в том, что добрые христианские нравы составляют первое основание общественного благоденствия, монарх подчеркнул, что всегда желал, «чтобы чин духовный имел все средства и к образованию юношества, Церкви посвящаемого, и к прохождению служения его с ревностью и свойственным ему достоинством, не припинаясь заботами жизни и безбедного своего содержания»[250]. Однако сделать безбедной жизнь духовенства, прежде всего сельского, император как ни старался, не мог в принципе. Для решения данной проблемы требовалось провести целый комплекс мер: оживить приход, поднять культурный уровень клириков, разрушить кастовую систему, прочно утвердившуюся в среде русского духовенства и т. п. Однако понимавшие все это критики существовавшего в николаевской России положения клириков (например, священник И. С. Беллюстин) подчеркивали благое начинание Николая I, восхваляя его за желание «восстановить горькое и несчастное духовенство сельское»[251].
Император старался укрепить и общественное положение русского духовенства, большинство которого как раз и составляли сельские клирики: 23 января 1833 г. появилось распоряжение об изъятии священнического сана от действия закона о простолюдинах, а 7 октября 1835 г. – об освобождении священнослужительских детей от телесного наказания. Согласно утвержденному Николаем I сенатскому указу на основании прежних постановлений (22.V.1801 г. об избавлении клириков от телесных наказаний и 14.X.1827 г. о приравнивании детей клириков к детям обер-офицеров) закон, имевший в виду лиц «низшего сословия», на священников более не распространялся. Подобное решение своим успехом было обязано случаю: по решению Саратовской палаты уголовного суда, на основании закона о лицах «низшего сословия», священника осудили к лишению сана и к ссылке в Сибирь. По апелляции дело пересмотрели[252]. Второе решение диктовалось заботой о морально-нравственном факторе: наказывать детей духовенства (т. е. лиц, сословно принадлежавших к духовенству) значило оскорблять сан. За совершенные преступления, правда, предусматривалось лишать нарушителя закона всех прав состояния и ссылать (на каторгу или на поселение), либо отдавать в солдаты, – «смотря по роду преступления»[253]. Указанные решения, думается, нельзя игнорировать, так как они свидетельствуют о стремлении светских властей (и прежде всего императора) «приподнять» значение православного клира в России как сословия привилегированного.
Впрочем, в эпоху Николая I, в 1831 г., светская власть провела и так называемый разбор детей русского духовенства. В результате детей клириков, от 15 до 40 лет, не приписанных ни к какому званию и не имевших священно– и церковнослужительского места, за исключением обучавшихся и окончивших учебные заведения, детей духовенства выходцев из дворян и лиц, награжденных орденами, детей духовенства лейб-гвардии и единственных детей престарелых родителей должны были размещать в учебно-карабинерных полках, чтобы затем пополнить ряды унтер-офицеров в армии. Пожилых предусматривалось прикомандировать к инвалидным командам[254]. Причины разбора достаточно просты: кандидатов на священнические и церковные места (детей клириков) было больше, чем самих мест. Светская власть, осуществлявшая проведение религиозной политики в России, стремилась уменьшить число выходцев из белого духовенства, годами не имевших возможности устроить свое положение и становившихся, по сути, деклассированными элементами. Однако покидать свое сословие и приписываться к какому-либо податному «избыточные» дети духовенства не спешили. Год от года ситуация только усугублялась[255]. Однако и положение имевших место клириков в указанное время нельзя признать благополучным. Существовало множество проблем, разрешение которых часто зависело от материального благополучия клириков. Тяжкое финансовое положение заставляло будущих пастырей искать невест с деньгами, поскольку в то время бытовал обычай платить за получение священнического места[256]. Однако и получение места на приходе не гарантировало нормальной жизни: доходы у священника были минимальны, и часто он оказывался в унизительном положении просителя[257].
Угрожающе неудовлетворительное положение сельского священника в России приводило к тому, что проблема выживания становилась для него чуть ли не основной, от решения которой зависело все остальное. Вынужденно занимаясь земледелием, сельский священник порой и оценивался современниками как «тот же крестьянин, лишь только грамотный, – с образом мыслей, с желаниями, стремлениями, даже и образом жизни чисто крестьянскими»[258]. Однако подобная оценка нисколько не мешала пониманию того обстоятельства, что именно сельский священник должен быть проводником «в низшие слои общества Веры, преданности Церкви и Державному Престолу», что «не становые и не исправники в силах поднять дух народа, а священники»[259].
Подобная констатация, впрочем, свидетельствовала и о том, что «дух народа» еще предстояло поднять вровень с задачами, которые ставила перед православной империей стремительно менявшая европейскую религиозно-политическую парадигму жизнь[260]. Дело в том, что Николай I и обер-прокуратура Св. Синода считали возможным с помощью административных методов решить основные церковные (как и все остальные) вопросы России, в то время как критики режима полагали начать с раскрепощения самой Церкви. Среди этих критиков были люди вполне благонамеренные, честные и православные по духу. Для многих славянофилов, равно как и для западников, православие не совпадало с «ведомством православного исповедания» и, соответственно, не сопрягалось с казенным пониманием самодержавия. Ф. И. Тютчев, например, видел в самодержавии скорее органически сложившуюся национальную власть, которую можно противопоставить механическому принципу западно-европейской власти. Николаевский бюрократически-династический абсолютизм в такую схему не вписывался, как и официальная «народность», противопоставлявшаяся национальной идее. В самом деле: в 1847 г. было предписано бороться со «стремлением некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма»[261]!
Регламентирование жизни (в том числе религиозной) стало при Николае I навязчивой идеей, символом стабильности и порядка. В этом стоит искать объяснение и неприятия некоторых предложений митрополита Филарета (Дроздова), направленных к поднятию религиозно-нравственного уровня духовенства. Как известно, уже в 1826 г. императором Николаем I был собран т. н. Комитет 6 декабря. Целью его работ было изучение законодательных предположений, найденных в бумагах покойного императора Александра I. Предполагая обсудить и наметить правила к лучшему устройству различных частей государственного управления империей, Комитет обратился и к Московскому святителю по вопросу о способах улучшения состояния духовенства.
Предложенные митрополитом меры не вошли в проект закона о состояниях, но получили дальнейшую разработку помимо Комитета 6 декабря. Однако важно отметить иной момент: охранительные тенденции проявили себя в работе Комитета самым неожиданным образом – даже в предложениях митрополита Филарета сумели найти нечто страшное. Святитель предлагал, между прочим, ввести в духовных академиях и семинариях преподавание всех предметов, кроме красноречия и философии, на русском языке вместо латинского. «Комитет заметил в своем отзыве на это предложение, что преподавание на русском языке богословских предметов повлечет за собой издание книг и руководств по догматическому богословию и герменевтике на русском языке, что привлечет внимание непросвещенных людей к богословским вопросам и может “подать случай к неосновательным толкованиям и догадкам, нередко ведущим за собой пагубные заблуждения в мнениях о самых важных истинах веры”»[262].
Как видим, страх перед возможными интерпретациями богословских текстов (в случае их появления на русском языке) оказался сильнее понимания жизненности предложенной митрополитом Филаретом меры[263]. Подобный результат тем более удивителен, что свое всеподданнейшее представление митрополит первоначально сделал в связи с усмотрением Николаем I большого недостатка в достойных сельских пастырях (от 17 июня 1826 г.). Святитель выделил семь основных причин, вызвавших появление настоящей проблемы, на первое место поставив недостаток приличного воспитания, на второе – неоконченное воспитание, и на третье – воспитание, не приспособленное к потребностям церковного служения. Говоря о третьей причине («воспитание, недовольно приспособленное к потребностям церковного служения»), митрополит критиковал «латинское» образование. Четвертой причиной были ранние священнические хиротонии (до 30 лет); пятой – неудобство надзора за клириками епископов в связи с большими территориями и «многолюдством» епархий; шестой – слабость судебных и исправительных мер для недостойных; и седьмой – бедность и стесненное положение священника[264].
Святитель Филарет предлагал меры финансового характера, которые способствовали бы подъему материального положения духовенства и заставляли бы будущих пастырей больше внимания обращать на религиозное служение, чем на добывание хлеба насущного. Однако кардинально исправить положение за последующие годы так и не удалось: материальное положение сельского клира продолжало оставаться тяжелым, и священники вынуждены были брать «даяния» за церковные требы. Митрополит Филарет, признавая эти «даяния» злоупотреблениями, унизительными для священнодействия и священнодействующего и полагая, что злоупотребление необходимо преследовать и истреблять, в то же время замечал: «но в сей беспрекословной истине еще не заключается разрешения другого вопроса: должно ли уничтожить и обычай, из которого сделано злоупотребление»[265]. Обычай вознаграждать священника, питающегося «от алтаря», уничтожить действительно было невозможно.
Очевидно, запутанность и сложность внутренних церковных проблем могла порождать у синодальных чиновников желание административно разрешить их, используя рычаги внешнего давления. Психологически это объяснимо, хотя, разумеется, не оправдано. Любитель быстрых и четких решений, Николай I, естественно, не мог изменить себе, пытаясь устроить церковную жизнь в России. На многие вопросы этой жизни он реагировал лично, именными высочайшими указами и предписаниями. Любитель порядка, государь и в Церкви сколь можно прививал принципы воинской дисциплины и отчетности. Так, 4 сентября 1827 г. Св. Синод предписал епархиальным преосвященным обязательно доносить о всех пришествиях, случавшихся в храмах. Предписание было результатом проявленной Николаем I инициативы: через губернские начальства он быстрее получал сведения о задававшемся иногда обер-прокурору Св. Синода вопросе – известен ли проступок того или иного клирика духовному начальству? Дабы впредь подобные вопросы обер-прокурору не задавались, Николай I и решил проблему предписанием[266]. Спустя два года, 8 января 1829 г., появился высочайший указ о своевременном и неукоснительном донесении императору о важных происшествиях в церквах. Обер-прокурор вынужден был вновь напомнить членам Св. Синода о повелении государя докладывать ему о важных происшествиях немедленно[267]. Повторение могло означать лишь одно: предписание не действовало.
ebooksa