Однозначно можно ответить: нет, не могло. Тем более что составитель «Сказания об обретении и открытии честных мощей иже во святых отца нашего Митрофана, первого епископа Воронежского…» митрополит Филарет (Дроздов) был глубоко убеждён в провиденциальной истинности идеи самодержавия как Божественного принципа. Зная это, возможно оценить и его слова о необходимом «дополнении» к церковной славе прославляемого владыки: «То, чтобы, как державным присутствием ПЕТРА Первого украшено было погребение тела его, так Державным Присутствием Николая Первого почтено было нетление Мощей его. Благочестие ГОСУДАРЯ не умедлило»[411]. Под «неумедлением» понималось посещение Николаем I 16 и 17 сентября 1832 г. воронежского кафедрального собора и прикладывание к мощам свт. Митрофана.
Завершалось же «Сказание…» упоминанием о «домашней тайне» царя. Святитель Филарет информировал читателей книги о том, что не только государь хотел посетить Воронеж, но его о том же («по собственному побуждению») просила и супруга императрица Александра Фёдоровна. В результате «Бог благословил сие благочестивое единомыслие Августейшей четы, и вскоре по исполнении святолюбивого намерения, обрадовал ИХ ВЕЛИЧЕСТВА благополучным рождением четвёртого Сына, Великого Князя МИХАИЛА НИКОЛАЕВИЧА, после кратчайших, нежели обыкновенно, болезней рождения»[412].
Судя по последнему абзацу, книга, в окончательной своей редакции, появилась после середины октября 1832 г. (великий князь Михаил, названный в честь младшего брата государя великого князя Михаила Павловича, появился на свет 13 октября 1832 г.). К тому времени торжества закончились, а главные участники его вскоре получили высокие награды: 5 декабря император пожаловал архиепископу Григорию (Постникову) и архиепископу Евгению (Казанцеву) панагии с бриллиантовыми украшениями, епископ Антоний (Смирницкий) был возведён в сан архиепископа, а архимандрит Спасо-Андрониева монастыря Гермоген – награждён орденом св. Владимира 3-й степени[413].
В декабре 1832 г. «Сказание о обретении и открытии честных мощей, иже во святых отца нашего Митрофана…» было поднесено императору, наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу, его сёстрам великим княжнам Марии, Ольге, Александре Николаевнам, императрице Александре Фёдоровне, великому князю Михаилу Павловичу и его супруге великой княгине Елене Павловне[414].
Так завершился 1832 г., ознаменовавшийся торжеством прославления свт. Митрофана. В дальнейшем, во второй половине XIX в., по чину открытия его мощей были совершены открытия двух других праведников – свт. Тихона Задонского (Соколова; 1724–1783) в 1861 г., и свт. Феодосия Черниговского (Полоницкого-Углицкого; 1630-е – 1696) в 1896 г.[415] Следует также отметить, что, согласно церковному преданию, открытие мощей свт. Митрофана задолго до начала массового почитания было предсказано преподобным Серафимом Саровским (1754–1833)[416].
В 1833 г., в день рождения Николая I, мощи свт. Митрофана были перенесены в отремонтированный кафедральный Архангельский собор Воронежа, а в ноябре 1833 г. переложены в специально изготовленную серебряную раку. В 1836 г. при кафедральном соборе был официально учреждён первоклассный Митрофаньевский Благовещенский монастырь[417].
Впрочем, на этом поклонение мощам свт. Митрофана Николаем I и членами Дома Романовых не ограничилось. Спустя пять лет, летом 1837 г., Воронеж посетил наследник престола великий князь Александр Николаевич (5–7 июля) и императрица Александра Фёдоровна с великой княжной Марией Николаевной (13–16 августа). В августе императрица вручила архиепископу Антонию алмазный крест на клобук, пожалованный владыке её венценосным супругом при комплиментарном рескрипте от 26 июля 1837 г. За время своего пребывания в Воронеже императрица посетила монастырь шесть раз, поклоняясь мощам свт. Митрофана и даже совершив однажды уединённое моление (тогда её сопровождал только министр Императорского Двора и уделов князь П. М. Волконский). Показательно, что Александра Фёдоровна лично положила на мощи парчовый Покров, а великая княжна Мария Николаевна «в дар трудов своих» принесла к подножию раки ковер[418].
Вскоре в Воронеж прибыл брат царя великий князь Михаил Павлович, приезжавший на закладку здания Михайловского кадетского корпуса. Он также посетил монастырь: когда приехал в город и когда уезжал обратно (визит состоялся 14–15 сентября). Месяц спустя, 18 октября, Благовещенский Митрофанов монастырь посетила супруга великого князя Елена Павловна. В течение трёх дней пребывания в Воронеже (с 18 по 20 октября) она пятикратно прикладывалась к мощам и образу Божией Матери Одигитрии, как и императрица, уединённо молилась над мощами. Великая княгиня подарила монастырю золотое паникадило, украшенное драгоценными камнями[419].
24 октября в Воронеж на поклонение мощам свт. Митрофана, в сопровождении наследника престола, прибыл Николай I. Утром следующего дня он посетил храм, «положив три земных поклона пред образом Божией Матери Одигитрии, приложился к оному; потом совершил троекратное молитвенное земное поклонение пред Мощами Святителя Митрофана, и к ним приложился. Что сделал и Великий Князь Цесаревич». Венценосец и его наследник присутствовали на молебне, совершённом архиепископом Антонием, прикладывались ко кресту, были окроплены святой водой и вновь, в сопровождении владыки, приложились к мощам, вновь положив по три земных поклона перед иконой Божией Матери Одигитрии и перед ракой свт. Митрофана. В состоявшейся беседе с царём архиепископ Антоний назвал его супругу «учителем веры и благочестия», поскольку, по его словам, она «собою показала пример, как должно благоговеть»[420].
В истории императорской России XVIII – первой половины XIX вв. подобное посещение самодержцем и членами его семьи места упокоения прославленного Церковью праведника было случаем неординарным. Дань уважения памяти свт. Митрофана отдали император и императрица, наследник престола и старшая дочь монарха, великокняжеская чета – любимый брат Николая I и его супруга. Безусловно, они верили к чудодейственную помощь праведника, в силу его молитвенного предстательства перед Богом.
В 1838 г. увидело свет «Житие» свт. Митрофана[421], составленное скончавшимся за год до того иеромонахом Аникитой (князем Ширинским-Шихматовым; 1783–1837) по просьбе архиепископа Антония. Учёный иеромонах, действительный член Императорской Академии наук, обобщил все имевшиеся на тот момент сведения о жизни и деяниях святого. Митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров; 1779–1857) представил «Житие» в Св. Синод, оно было одобрено и разрешено к напечатанию. К «Житию» присоединили и составленное митрополитом Филаретом (Дроздовым) «Сказание о обретении и открытии честных мощей иже во святых отца нашего Митрофана…»[422]. Так увидело свет «Житие» свт. Митрофана, полностью соответствовавшее не только православным канонам, но и церковно-политическим представлениям русских иерархов эпохи Николая I.
Впрочем, важно отметить и иной момент, о котором уже приходилось говорить: свт. Митрофан в официозных публикациях того времени представлялся как соратник и единомышленник Петра I – великого преобразователя России, т. е. как церковный деятель, способствовавший успешному развитию страны, год от года усиливавшей свою мощь и постепенно превращавшейся в сильнейшую страну христианского мира. Николай I позиционировался как продолжатель имперского строительства, идейный наследник петровских традиций, имевших не только политические, но и религиозные основания. Символом «религиозного преемства» от Петра I к Николаю I, думается, и стал свт. Митрофан, которого можно назвать «святым империи», достигшей в царствование праправнука царя-реформатора своей максимальной силы и могущества.
Очерк седьмой. Православное государство
Отношение императорской власти к старообрядческому вопросу на протяжении Синодальной эпохи неоднократно претерпевало изменения, что было связано как с личным отношением верховных властителей страны к «раскольникам», так и с внутриполитической конъюнктурой, заставлявшей их переходить от репрессий к компромиссу. В советской историо-графии, много заимствовавшей у дореволюционной научной школы, царствование Николая I традиционно характеризовалось как «реакционное», без каких бы то ни было оговорок (что порой допускалось при разговоре о годах правления его венценосного брата). Схематичное изображение любого государственного деятеля неизбежно деформирует его политический и человеческий облик, делая либо «заложником», «жертвой», либо создателем и насадителем тех идеологических принципов, которые доминировали в период его царствования.
Доказательством сказанному может служить глава о правлении Николая I, написанная вскоре после Великой Отечественной войны для вузовского учебника по истории XIX в. Н. М. Дружининым, одним из крупнейших знатоков той эпохи. «Если Александр I пытался маневрировать, прикрывая свою реакционную политику либеральными фразами, – писал ученый, – то Николай I действовал грубее и проще; говоря словами Энгельса, он стремился к деспотизму с “прямотой и беззастенчивой откровенностью”; лучших представителей передовой интеллигенции Николай I преследовал казнями, крепостными казематами, линейными батальонами; участников крестьянского движения он приказывал расстреливать, прогонять “сквозь строй”, ссылать в каторжные рудники и тысячами подвергать “домашнему наказанию” розгами»[423].
Подобная характеристика царя без каких-либо серьезных корректировок использовалась в советских работах достаточно долго, вплоть до 1990-х гг. Разумеется, при такой оценке личности Николая I существенно облегчался и анализ его политического курса, в том числе и религиозной политики. Последнее было тем проще, что имелась возможность ссылаться на «теорию официальной народности» и ограничиваться фразой о православии как опоре власти, не рефлексируя по поводу поруганной «внутренней правды» Русской Церкви, о которой много писали и мечтали славянофилы, современники Николая I. При таком подходе исследование истории старообрядцев оказывалось в двойных тисках, с одной стороны ограничиваясь указанием на «реакционную сущность» николаевского правления в целом, а с другой – необходимостью связывать вопрос о расколе с анализом собственно церковных проблем. Поэтому-то, думается, специальных работ о старообрядческом вопросе эпохи Николая I в советской историко-религиоведческой литературе практически нет[424]. Однако это вовсе не означает, что данный вопрос не актуален. Полагаю, что его рассмотрение может многое прояснить как в церковной политике этого императора, так и в направлении его внутриполитического курса, связанного не только с именем Николая I, но и с его религиозно-нравственными установками.
Разумеется, император не был «самодовольной посредственностью» с «кругозором ротного командира», как об этом писал совершенно не знавший его и политически пристрастный Ф. Энгельс[425]. Человек глубоко верующий, считавший себя настоящим русским монархом (несмотря на то, что Евангелие до конца своих дней читал по-французски), Николай I в течение всех тридцати лет своего правления пытался не изменять принципам, в которых был воспитан и которые считал единственно верными для России. Хотя мне приходилось писать об «охранительной идеологии» николаевского царствования и о связи светской власти и Православной Церкви в 1825–1855 гг.[426], но вопрос о старообрядческой составляющей николаевской политики специально не разбирался.
Для того, чтобы лучше уяснить его стоит вспомнить, что Николай I не любил отвлеченных принципов, воспринимая жизнь (как общественную, так и личную, обывательскую) вполне ясно и конкретно. «Лучшая теория права, – говорил он, – добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию»[427]. В течение всей жизни Николай I стремился играть роль «доброго христианина», которая была для него неотделима от роли властителя империи. По мнению Р. Уортмана, Николай I исполнял свой сценарий, стремясь подчеркнуть свою близость с народом. «Он был и “всевидящим монархом”, вникающим во все предметы, государственные или частные, и вездесущим монархом, чья личность, казалось, пропитывает собою всю империю. ‹…›. Его действия одинокого героя, появляющегося посреди народа, чтобы сокрушить подрывные силы и невежество, быстро сделались неотъемлемой частью мифологии его правления»[428].
Как бы не относиться к заявленному, следует признать: Николай I воспринимал монаршие прерогативы как служение стране, опираясь на своеобразную теорию, психологическую и педагогическую, сформулировать которую можно в нескольких словах: «вне государственного порядка только хаос отдельных личностей». В практическом применении эта теория, некая «философия жизни» монарха, нашла выражение в его характерной фразе: «Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит»[429]. Здесь, среди прочего, следует искать и истоки казенного национализма его эпохи, когда под «народностью» понимался казенный патриотизм – безусловное преклонение всех подданных перед правительственной властью, над которой возвышалась сакральная фигура помазанника Божьего. Николай I и официальные государственные деятели его царствования не видели в народности живой личности народа, следовательно, не могли рассматривать его как нечто развивающееся, не «оформленное» однажды и навсегда.
ebooksa