Положение князя П. С. Мещерского было щекотливым: он, понимая, что члены Св. Синода не пришли к единому мнению, вынуждался к принятию самостоятельного решения. Решения, однако, он не принял, ограничившись докладом дела самодержцу. Результат не заставил себя долго ждать. 13 апреля 1829 г. Николай I ответил на представление резолюцией, которую можно считать исторической: «
Впрочем, исполнить высочайшую волю обер-прокурору не удалось: Св. Синод 25 апреля 1829 г. вновь рассмотрел дело П. А. Клейнмихеля и вновь голоса его членов разделились. Протокол препроводили князю П. С. Мещерскому, повторно предоставив ему право действовать по инструкции от 13 июля 1722 г.[530] Наконец, получив 6 декабря 1829 г. от обер-прокурора ведомость о не получивших разрешения делах, 10 декабря 1829 г. Николай I повелел считать дела о препятствиях к вступлению генерала П. А. Клейнмихеля в брак с фрейлиной М. Ф. Кокошкиной оконченными[531].
По мнению современного исследователя, император тем самым в очередной раз продемонстрировал лояльное отношение к законам Православной Церкви – «несмотря на то, что в деле ясно указывалось на закон 1810 года о родстве, под который случай П. Клейнмихеля не подпадал, Николай I согласился с мнением членов Св. Синода»[532].
Надо думать, дело было не только в лояльном отношении самодержца к каноническим правилам Православной Церкви, а в том, что обер-прокурор не сумел решить поставленной перед ним задачи и, несмотря на замечание, второй раз представил императору один и тот же вопрос. В сложившейся ситуации идти на конфронтацию со Св. Синодом по частному делу император, очевидно, не захотел (тем более, что в придворных кругах прекрасно знали, что для П. А. Клейнмихеля брак был скорее вынужденной его высоким положением при Дворе необходимостью, чем потребностью сердца). Пройдёт совсем немного времени, и 29 июня 1832 г. П. А. Клейнмихель женится – на сей раз на молодой вдове К. П. Ильинской (урождённой Хорват). От этого брака родится 8 детей, из них некоторых злые языки будут называть «Клейнниколаусами», прозрачно намекая на того, кто был их настоящим отцом.
Частная ситуация с «делом» П. А. Клейнмихеля стала показателем пассивной роли, которую в Св. Синоде играл его обер-прокурор, практически по всем вопросам следуя указаниям митрополитов Серафима (Глаголевского) и Филарета (Дроздова). Не будет преувеличением сказать, что он лишь «исполнял должность», скорее был «ведомым» синодалами, чем направлял их деятельность. Человеком, который «вёл» князя в течение последних трёх лет его обер-прокурорства, был Степан Дмитриевич Нечаев (1792–1860), женатый на его племяннице. 1 декабря 1829 г. он был определён за обер-прокурорский стол, сразу же став ближайшим помощником П. С. Мещерского. Человек необычайно деятельный и яркий, С. Д. Нечаев оставил глубокий след в жизни духовного ведомства, прослужив там в общей сложности шесть с половиной лет.
Его жизнь одновременно и типична, и нетипична для представителя высшей бюрократии николаевской эпохи: он воспитывался и формировался в первую половину александровского царствования, пережил «грозу 12-го года», был масоном, имел отношение к организациям декабристов, наконец, сделал блестящую карьеру в годы царствования Николая I, которое историки часто и несправедливо характеризуют как «эпоху реакции». С. П. Нечаев родился за четыре года до смерти Екатерины Великой, мальчиком пережил краткое правление её сына, получив домашнее образование в первые годы правления Александра I.
В дальнейшем получил аттестат Московского университета и 16 января 1811 г. поступил на службу актуариусом Государственной Коллегии иностранных дел. 23 января 1812 г. именным указом был «произведён в переводчики». С самого начала он служил «по гражданской части», поскольку больная нога (С. Д. Нечаев всю жизнь страдал хромотой) не позволяла даже мечтать о военной службе. «Послужной список» скупо сообщает, что С. Д. Нечаев «того же года употреблён был генералом от инфантерии князем [Д. И.] Лобановым-Ростовским по делам формирования разных войск во Владимире и Арзамасе» (с началом Отечественной войны князь был назначен воинским начальником на огромной территории – от Ярославля до Воронежа). 12 декабря 1812 г. С. Д. Нечаев вновь был возвращён, «с одобрением ревностной службы», в Коллегию иностранных дел[533].
8 октября 1814 г. он вышел в отставку, но уже 17 октября был назначен почетным смотрителем Скопинских училищ. Назначение было формальным: в то время С. Д. Нечаев большую часть времени проживал в родовом имении, много читал, занимался самообразованием, изучал историю и писал стихи. В 1816 г. С. Д. Нечаева избрали членом Общества истории и древностей российских. На службу он окончательно вернулся только в 1817 г., будучи назначенным директором училищ Тульской губернии (в должности он состоял с 18 сентября по 15 сентября 1823 г.). Любитель «наук и просвещения», в Туле С. Д. Нечаев широко развернул просветительскую деятельность, открыл три ланкастерские школы, четыре пансиона, сеть уездных и приходских школ, сделал попытку возродить театр и издать местную газету. Он также состоял директором Тульского отделения Библейского общества[534].
С 9 января 1824 г. С. Д. Нечаев служил в Москве, чиновником для особых поручений при военном генерал-губернаторе князе Д. В. Голицыне, также много работая по созданию различных благотворительных учреждений первопрестольной. 31 декабря 1824 г. он был произведён в чин надворного советника. В следующем году, с 1 апреля, «за отлично усердную службу», по представлению того же князя Д. В. Голицына, С. Д. Нечаева наградили следующим чином; «но как в то время Сенатский указ о его производстве не был ещё объявлен, то и получил он тот же самый чин надворного советника вместо предназначенной ему особенной Высочайшей милости за оказанное по службе отличие»[535]. Эта история получила продолжение после того, как С. Д. Нечаев перешёл на службу в Св. Синод. В данном случае следует отметить только одно: с 1825 г. в течение двух лет он не получал новых чинов.
Эпоха Александра I – время увлечения русской аристократией масонством. Не избежал его и С. Д. Нечаев. 12 мая 1819 г., по поручительству В. Д. Камынина (секретаря «теоретического градуса» вольных каменщиков), он был посвящён в масоны ложи Ищущих манны, и хотя в течение двух последующих лет отсутствовал, 19 апреля 1821 г. был возведён во вторую степень. Девизом ложи значилось: «Исполняй понятое, поймёшь непонятое»; её открыли для нейтрализации масонской деятельности в Москве будущих декабристов – членов ложи Трёх добродетелей[536] (показательно, что в названную ложу 16 сентября 1818 г. был баллотирован А. С. Пушкин, также отдавший дань масонским увлечениям своего времени; 4 мая 1821 г., в Кишинёве, поэт был посвящён в ложу Овидий[537]). После 1822 г. С. Д. Нечаев стал членом ложи Теоретического градуса, участвуя в собраниях ложи по 1834 г.[538] Примечательно, что в тех ложах, в которых состоял С. Д. Нечаев, работы велись на русском языке. Стоит отметить и то, что близким другом С. Д. Нечаева, также состоявшем в ложе Теоретический градус, был родственник будущего обер-прокурора Св. Синода, сменившего Нечаева – А. П. Протасов, в 1832 г. отпустивший на волю своих крепостных[539]. К слову, А. П. Протасов, широко образованный человек, владеющий несколькими иностранными языками, содержал, по воспоминаниям современников, «избранную библиотеку, в которой имелась коллекция «мистических писателей»[540], т. е., вероятно, тех самых писателей, против распространения книг которых так резко выступал известный отец Фотий (Спасский).
Упоминание о масонских увлечениях первой четверти XIX в. в России, полагаю, исключительно важно по той причине, что слово «масоны» в церковных кругах (и того времени, и в течение последующих лет) являлось и является нарицательным. Это своего рода «идеологическая метка», характеризующая людей внецерковных, а часто и неверующих. Насколько это верно?
Полагаю, это не вполне верно. Дело в том, что идеалы масонства, начиная с XVIII в., имели целью нравственное облагораживание людей и их объединение на началах братской любви, равенства, взаимопомощи и верности. Неслучайно в России масонство начинает возрождаться именно в эпоху Александра I, когда в просвещенных кругах русского дворянства надежды на преображение общества в духе «евангельских идеалов» были особенно сильны. Неслучайно отечественные исследователи конца XIX – начала XX вв. подчёркивали, что масоны, особенно в провинции, «несомненно приносили пользу, облагораживая нравы и содействуя просвещению»[541].
Этим, по большому счёту, и занимался С. Д. Нечаев, уделявший внимание особо почитавшемуся масонами (в том числе и будущими декабристами) «ланкастерскому» методу взаимного обучения, открыв в Туле упоминавшуюся выше школу на 125 человек и рекомендовав её учителя, К. И. Майера, к посвящению в масонство. Уже тогда он пытался наладить систему благотворительных организаций, а в 1817 г. стал и членом-корреспондентом Императорского Человеколюбивого общества. По словам крупнейшего отечественного исследователя масонства А. И. Серкова, «если московские “мартинисты” XVIII в. особое внимание уделяли “образованию юношества”, то члены нового масонского объединения считали “делом ещё важнейшим” контроль административный, а поэтому к началу 1820-х гг. заняли многие ключевые посты в системе управления народным просвещением». Пример С. Д. Нечаева – директора училищ Тульской губернии – в данном случае является весьма показательным[542].
Неудивительно также и то, что областью, в которой вольные каменщики осознанно проводили в жизнь свои идеи, была благотворительность. Поэтому они присутствовали в Императорском Человеколюбивом обществе, а также в Комитете призрения малолетних бедных, в которые входил и С. П. Нечаев. Масонов Москвы, помимо членства в ложе Ищущих манны, объединяли родственные, служебные, соседские связи. Основными центрами их сосредоточения в 1810-х – начале 1820-х гг., были: Московский университет, дворянские собрания Московской и Тульской губерний, московские департаменты Сената и канцелярия Московского военного генерал-губернатора, где в указанное время служил будущий обер-прокурор Св. Синода. Со второй половины 1820-х гг., не имея возможности заниматься традиционной благотворительностью через ложи, масоны стали членами других, аналогичных, организаций. В связи со сказанным, не может вызывать удивления и то, что С. Д. Нечаев в 1820-е – 1830-е гг. являлся членом Совета Императорского Человеколюбивого общества, был попечителем Странноприимного дома и Совета заведений общественного призрения и детских приютов в Москве, участвовал в устройстве Дома трудолюбия, глазной больницы, организовал больницу для больных тифом. Состоял он и в Московском обществе сельского хозяйства, где были люди, связанные как с масонством, так и с движением декабристов[543]. Как полагает А. И. Серков, «российское масонство не было догматическим сектантским увлечением узкой группы людей, оно постоянно развивалось и эволюционировало вместе с жизнью страны»[544].
Среди российских масонов, что совершенно понятно, были люди, для которых идеалы свободы и равенства являлись базовыми, для которых борьба за их осуществление в реальной жизни стала смыслом и целью существования. Одним из таких людей был и С. Д. Нечаев, в 1818 г. принятый в Союз благоденствия – тайную организацию декабристов, ставившей целью ограничение самодержавия, введение представительной (конституционной) формы правления, освобождение крестьян и проведение демократических реформ в разных областях государственной жизни. Действовать члены Союза предполагали путем распространения просвещения и формирования либерального общественного мнения. О том, что С. Д. Нечаев действительно состоял в этой тайной организации, доказывают письменные свидетельства лиц, им в Союз благоденствия принятых (так, он принял в Союз благоденствия учителя тульской гимназии Д. И. Альбицкого и пытался привлечь в организацию тульского губернского почтмейстера И. Ф. Бабаева[545]).
Исследователи, правда, не установили, стал ли С. Д. Нечаев членом Северного общества, но известно, что «он участвовал в издании “Полярной звезды” К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева, собирая для неё материалы в Москве». Во время восстания 14 декабря 1825 г. он находился в Москве, к следствию не привлекался. Быть может, этому посодействовал его непосредственный начальник: «Д. В. Голицын стремился показать царю, что во вверенном его попечению городе всё тихо и спокойно, и с этой целью затушёвывал некоторые факты деятельности декабристов». И хотя имя С. Д. Нечаева не фигурировало в «Алфавите декабристов», «к нему могла быть отнесена характеристика, с которой был осуждён прапорщик В. С. Толстой: “Знал об умысле на цареубийство”»[546].
Показателен и круг знакомств С. Д. Нечаева, активного участника литературной борьбы первой половины 1820-х гг. На заседаниях Общества любителей российской словесности, существовавшего при Московском университете, часто встречался с дядей А. С. Пушкина Василием Львовичем, который, очевидно, и познакомил его со своим гениальным племянником. В Обществе С. Д. Нечаев общался с поэтами П. А. Вяземским и Д. В. Давыдовым, с литератором-декабристом Ф. Н. Глинкой. Был дружен с декабристами А. А. Бестужевым (Марлинским), В. К. Кюхельбекером, А. И. Якубовичем, А. Н. Муравьевым и В. Ф. Тимковским. Историки замечают также, что в письмах к А. А. Бестужеву (Марлинскому) «заметны отзвуки дружеских чувств Нечаева к Н. А. Полевому, Е. А. Баратынскому, А. С. Грибоедову». В литературных салонах он встречался и с великим польским поэтом А. Мицкевичем[547].
Не лишённый литературных дарований, С. Д. Нечаев часто публиковался в альманахах, издававшихся будущими декабристами (в уже упоминавшейся «Полярной звезде» и в «Мнемозине»). Особенно показательно его стихотворение «Застольная песнь греков», увидевшее свет в «Мнемозине» в 1824 г.:
Для умевших читать между строк современников всё было понятно: за «греками», ведших тогда борьбу против Османской империи, за свободу Греции, скрывалась более близкая к российским реалиям мечта, высказанная поэтом – мечта об обретении свободы Россией. Мечтать о свободе после 14 декабря 1825 г. было уже опасно, и С. Д. Нечаев с того времени фактически прекращает своё поэтическое творчество. Но карьера его как раз после этого постепенно, но неуклонно идёт вверх. Тогда он служил в Москве, где 10 июля 1826 г. его назначают попечителем Глебовского подворья. Подворье находилось на территории Зарядья, в Знаменском переулке, название своё получило по имени хозяина дома, статского советника Глебова, отписавшего в завещании свою недвижимость городской управе. Там князь Д. В. Голицын разрешил еврейским купцам из Шклова и Орши, приезжавшим по коммерческим делам в Москву, останавливаться на строго определённое время (купцам 1-й и 2-й гильдий разрешалось проживать в Москве в течение двух месяцев; купцам 3-й гильдии – только месяц и вновь приезжать в город дозволялось через три месяца). Купленные еврейскими купцами товары можно было хранить только на территории подворья. Все доходы по его использованию должны были идти на содержание глазной больницы, официально утверждённой положением Комитета министров в январе того же 1826 г.[549] Таким образом, С. Д. Нечаев, принимавший участие в устройстве больницы, стал своеобразным «финансовым наблюдателем» за средствами, которые шли на её содержание.
Спустя двадцать дней, 31 июля 1826 г., С. Д. Нечаев был переведён на службу в канцелярию статс-секретаря Н. М. Лонгинова, председателя Комитета призрения заслуженных чиновников, заведовавшего всеми благотворительными и учебными заведениями, состоявшими под покровительством императрицы Александры Фёдоровны. Однако спустя чуть более недели, 8 сентября 1826 г., его откомандировали в помощь флигель-адъютанту графу А. Г. Строганову, посланному императором на Урал для проведения ревизии (среди прочего, предполагалось провести «исследования о возникших в Пермской губернии расколах»). В результате было проведено не только исследование «о расколах», но и о причинах волнений, имевших место на уральских заводах. Тогда, судя по всему, С. П. Нечаев впервые – как чиновник – стал изучать проблему русского раскола и обратил внимание на общее состояние православных священнослужителей на Урале. Изучил он и «рабочий вопрос».
ebooksa