Кроме того, следует отметить, что С. Д. Нечаев оказался плохим психологом, изначально настроив против себя всех постоянных членов Св. Синода, включая митрополита Серафима (Глаголевского). Неслучайно профессор столичной академии, протоиерей Петропавловского собора Иоаким Кочетов тогда же не без ехидства заметил: «Степан Дмитриевич немножко поторопился показать свои когти: ему бы надобно было наперёд запустить лапу и тогда уже начать действовать решительным образом»[632].
В отличие от С. Д. Нечаева, граф Н. А. Протасов сумел «запустить лапу», в чём ему, собственно, помогли сами синодалы – ведь он был их «
Такое впечатление об обер-прокуроре описал и Н. С. Лесков, в статье о «Синодальных персонах» передав характерный рассказ неназванного по имени архиерея. «Владыка Серафим, который тотчас об утверждении Протасова как бы почувствовал, что с ним будет хуже, терпел молча и Протасов ему снисходил за кротость, а другие говорили: Протасов нас забрал в руки по-военному, сразу и так задрал, так задрал, что просто голоса поднимать не смели. Как был гусар, так им и остался, и сонмом архиерейским как эскадроном на учении командовал, а за глаза поносил всех перед чиновниками самыми кавалерскими словами. Он знал, что –
Причину того, что граф Н. А. Протасов сумел нагнать на архиереев «такой неодолимый страх и трепет», Н. С. Лесков видел именно в его системе, положившей
В этом смысле он, несомненно, походил на своего предшественника, также чрезвычайно активного и дисциплинированного чиновника. Но, в отличие от него, он был офицером – и для Николая I это обстоятельство значило очень много. Подведённый «под гусара» Св. Синод, разумеется, в сложившейся к началу 1840-х гг. ситуации не мог громко протестовать, но недовольство учинённым обер-прокурором «стеснением» всё-таки прорывалось. Действия графа Н. А. Протасова раздражали видных иерархов николаевского времени. В 1842 г. «дело» протоиерея Г. П. Павского позволило Протасову удалить из Св. Синода двух наиболее деятельных архиереев. Ситуация для обер-прокурора упрощалась и тем, что столичный митрополит Серафим (Глаголевский) не поддержал митрополита Филарета (Дроздова) и митрополита Филарета (Амфитеатрова), в результате чего в Св. Синоде возникло нечто, напоминающее противостояние иерархов. Зная, как к подобным явлениям относится император, не терпевший отсутствия в Св. Синоде единогласия по принципиальным вопросам, Протасову было не слишком трудно добиться нужного решения.
Таким образом, митрополит Филарет (Дроздов), с 1842 г. не присутствуя на заседаниях Св. Синода (но оставаясь, как и Киевский владыка, его членом), ограничивался отправлением в духовное ведомство только письменных ответов на постоянно поступавшие к нему запросы. Деловая переписка Московского святителя с обер-прокурором продолжалась вплоть до смерти последнего (при этом частных писем между ними обнаружить не удалось): «только официальные сухие запросы и уведомления гр[афа] Пр
Как здесь не вспомнить слова духовника Николая I протопресвитера В. П. Бажанова, однажды заметившего, что «по неограниченному властолюбию, граф Протасов желал беспрекословно управлять Синодом и сделать его безгласным, и, пользуясь болезнью и преклонными летами первенствующего члена, митрополита Серафима, он достиг этой цели, выжив из Синода происками митрополитов: Киевского Филарета и Московского Филарета»[641]. После 1842 г. отношения между обер-прокурором и митрополитом Филаретом (Дроздовым) если не ухудшались, но и не улучшились.
«Вопрос о Библии» лишь спровоцировал последовавший разрыв, но то, что он должен был произойти в любом случае – несомненно. Рассуждения о необходимости издания «русской Библии» в тех условиях воспринимались обер-прокурором как рассуждения «политические». Неслучайно много лет спустя, вспоминая его, Московский святитель писал: «Покойный граф Протасов, который, при благонамеренности, по действию воспитания, иногда под именем православия принимал мнения латинские, подал в Бозе почившему Государю Императору мысль объявить славянский перевод Библии самодостоверным, подобно латинской Вульгате»[642].
Случайным подобное понимание, конечно, не было. Воспитанный учёным иезуитом, окруживший себя сотрудниками из бывшей Полоцкой униатской коллегии, Протасов, по мнению протоиерея Георгия Флоровского, в своей деятельности «был выразителем какого-то своеобразного и обмирщённого бюрократического латинизма, в котором склонность к точным определениям сочеталась с общим надменным и охранительным духом эпохи. К самому Риму у Протасова симпатий не было, и при нём совершилось отторжение западно-русских униатов от Рима. Но его собственным вкусам всего больше отвечали именно романизирующие книги – в богословии и в канонике…»[643].
Действительно, иезуитское воспитание сказывалось в отношении графа к богословским вопросам. Считая фактом «наклонение нашего духовенства к протестантизму», он как мог боролся против этого: подчиняя обер-прокурорскому надзору Духовно-учебное управление, вводя в семинариях и академиях преподавание катехизиса митрополита Петра (Могилы) и учения об отцах Церкви, из опасения нового раскола препятствуя переводу Библии на русский язык. Поэтому-то он и выступил противником митрополитов Московского и Киевского, считавших важным делом перевод Ветхого Завета именно с еврейского языка, хотя «придерживаясь и перевода 70-ти толковников». Информированные современники отмечали даже, что обер-прокурор начал «ласкать старообрядцев, может быть, по сознанию правоты их или бессилия правительства воссоединить их с нами мерами принуждения»[644].
Не имея данных, которые подтверждали бы «ласкание» обер-прокурором старообрядцев, вновь обратим внимание на историю с переводом Библии. Она постоянно вспоминалась современниками, когда речь заходила об устранении митрополита Филарета (Дроздова) из Св. Синода. Приведённая сентенция принадлежала основателю Русской Духовной миссии в Иерусалиме епископу Порфирию (Успенскому), который не являлся «бездумным критиком» обер-прокурора, а, напротив, считал его преобразования «замечательными».
Впрочем, в его дневнике можно найти и то, что комплиментарной характеристикой не назвать. Отец Порфирий поместил в дневнике фразу генерального консула Российской империи в Сирии и Палестине К. М. Базили, назвавшего графа Н. А. Протасова «скупым на чужие деньги». В другом месте дневника отец Порфирий передал рассказ своей духовной дочери, родственницы графа Н. А. Протасова С. Д. Лаптевой (урождённой княжны Горчаковой). Она предупредила отца Порфирия, чтобы при встрече с графом Н. А. Протасовым он не надевал на себя «маску святоши и чтобы не боялся, а говорил ему смело всё, что надобно высказать ему. “Он трус”, – присовокупила она»[645].
Указание на «трусость» любопытно, но не более того. Что конкретно имела в виду С. Д. Лаптева, можно лишь догадываться. Может быть, она хотела сказать, что граф под маской решительности скрывал некий страх, опасаясь принимать самостоятельные решения, предварительно не выяснив мнения самодержца. А может быть, это была просто «фраза». В любом случае, действия обер-прокурора не вызывались побуждениями личной корысти, более того, деспот по натуре, он стремился бороться с деспотизмом епархиальных архиереев, всячески пресекая их произвол в отношении подчинённого белого духовенства[646].
«У него на суде равны были и дьячок, и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них написан закон, что и на них можно жаловаться в Синод. Это имело отрезвляющее действие на начальников епархий: они стали действовать законнее и поступать осторожнее. К чести Протасова нужно ещё сказать, что он всегда принимал сторону угнетённого и слабого и что белое духовенство постоянно находило в нём сильного защитника против нападений архиереев». Сказавший эти слова священник Михаил Морошкин не скрывал и того, что у графа Н. А. Протасова было предубеждения к архиереям: «смотря на них как на касту, господствующую над белым духовенством и угнетающую последнюю, он, при всяком удобном случае, рад был жестоким выговором или неуважительным обращением, преследовать за злоупотребление власти»[647].
Предубеждение графа Н. А. Протасова к архиереям некоторые исследователи поворачивали таким образом, чтобы заявлять о его нелюбви к монашеству in corpore[648]. Даже заявляли, что эта нелюбовь логична «с государственной точки зрения»[649]. Рассуждать о «государственной нелюбви» к монашеству, полагаю, излишне смело. Разумнее констатировать «офицерское отношение» Н. А. Протасова к иерархии, воспринимавшейся им как «персоны» подчинённые. Неслучайно он, чтобы лучше следить за архиереями, сам назначал в епархии секретарей консисторий. «Это были его агенты, род тайной полиции, доносившей ему обо всём, что делалось в епархии»[650].
Обер-прокурор решал вопросы переводов епископов с кафедры на кафедру, не особо задумываясь над тем, хотят ли они или их паства этого. Но фактов неподчинения обер-прокурору история не сохранила. К примеру, решив перевести епископа Афанасия (Соколова) из Томска, где он служил более 12 лет, в Иркутск, «в архиепископы», Протасов даже не удосужился спросить мнения переводимого (узнав о новом назначении преосвященного, верующие глубоко огорчились, «плакали»)[651].
С другой стороны, граф Н. А. Протасов был внимателен к обращениям в свой адрес рядовых клириков. Характерная иллюстрация сказанному: 7 ноября 1851 г. на его имя было направлено письмо инока Парфения (Аг[г]еева), бывшего раскольника, затем постриженика Свято-Пантелеймонова монастыря на Афоне, в дальнейшем – миссионера. В письме он просил разрешить ему выехать из Сибири в Гефсиманский скит Московской епархии, либо официально оформить его дальнейшее пребывание в Сибири. Показательно, что инок обратился не в Св. Синод, а непосредственно к Протасову. «Смиренный послушник и богомолец», конечно, не дождался личного ответа «его сиятельства, господина синодального обер-прокурора», но уже 8 декабря 1853 г. последний направил письмо на имя Томского епископа, в котором разрешал иноку Парфению обратиться с просьбой «по принадлежности» к митрополиту Филарету (Дроздову). Соответствующее письмо-прошение Московскому святителю инок Парфений написал менее чем через месяц[652].
Отметим: ни у кого не вызвало удивления то, что рядовой монах по поводу своей судьбы обращался не к духовному начальству, а к руководителю духовного ведомства (который, кстати, на полученное из Сибири письмо отреагировал на удивление быстро). Не вызвало удивления потому, что к 1850-м гг. не только критиковать «новое начало», утверждённое в духовном ведомстве Протасовым, но и публично рассуждать о его правомерности никто из иерархов Православной Церкви не мог.
Граф был полновластным хозяином в Св. Синоде, не только единолично решая кадровые вопросы, но и навязывая своё представление о духовном образовании. Уже в 1840 г. были разработаны и утверждены новые учебные планы для семинарий, причём в учебную программу были включены такие предметы, как начала медицины («Общенародный лечебник») и сельское хозяйство. Круг вспомогательных общеобразовательных предметов сокращался, обязательными оставались логика, психология, российская словесность, история, физика, геометрия, латинский и греческий языки. Тогда же совершился переход от использования при преподавании латинского языка к русскому (латинский язык был выделен в отдельную дисциплину). Преподавание отечественной истории при Протасове было усилено в ущерб преподаванию философии. Благодаря обер-прокурору не имевшие духовного сана преподаватели академий и семинарий с декабря 1839 получили возможность получения классного чина не только за образование и учёную степень, но и за выслугу лет в должности (причём тремя классами выше, чем предусматривала должность). Тем самым на них были распространены правила, общие для всех учебных заведений империи.
Специально следует подчеркнуть уже отмеченное выше событие: завершение в годы управления графом Н. А. Протасовым духовным ведомством дела воссоединения униатов с Православной Российской Церковью, начатое ещё при его предшественнике. Как указывалось, первое знакомство с Западным краем произошло у графа в бытность его товарищем министра народного просвещения. Изучая организацию духовного образования униатов, будущий обер-прокурор познакомился и с местными деятелями, некоторые из которых стали его сотрудниками по обер-прокуратуре (к примеру, выпускник Полоцкой иезуитской академии К. С. Сербинович).