Все лгут

В общем, как бы там ни было.

По поводу этого пакетика. Когда Мария обнаружила его, то разыграла целый спектакль и позвонила какой-то своей знакомой из полиции. Та битый час лечила меня, разъясняя все опасности наркоты. Я рыдала до трясучки.

Только не потому, что испугалась и преисполнилась раскаяния, как они решили, а потому что все это было чертовски несправедливо. Все это было из-за Тома, а я не могла никому об этом рассказать. Потому что даже если бы рассказала, никто не поверил бы мне.

Еще я чувствовала себя оскорбленной. Мария явно рылась в моих вещах. В моем белье. Так что вполне логично, что после такого я обзавелась замком.

Когда эта легавая наконец свалила, я уж было решила, что все обошлось. Лишь какое-то время спустя сообразила, что Мария, должно быть, каким-то образом донесла на Пито, потому что пару недель спустя его взяли с поличным и меня вызвали на допрос.

Это было отвратительно. Допрос тянулся целую вечность, они хотели знать массу подробностей о Пито и обо мне. Разумеется, ничего плохого я о нем не сказала, зачем бы мне это делать? Мы не держали зла друг на друга. Но Пито все равно отправился за решетку, очевидно, полиция все же нарыла какую-то дрянь у него дома.

После этого я поговорила с папой и объяснила ему, что этот кубик мне не принадлежал, только не сказала, что его принес Том. Не знаю, поверил ли мне папа, но когда речь зашла о приятельнице Марии из полиции, даже он нахмурил лоб и согласился, что вмешивать в это дело посторонних было не лучшей идеей.

– Мария могла бы для начала поговорить со мной, – посетовала я таким нежным голоском, какой только смогла изобразить.

– Ей стоило поговорить со мной, – отозвался папа, расстроенно разводя руками.

Я видела, что он обижен на Марию, и этот факт заставлял меня ощущать странное довольство. Словно я наконец смогла загнать его в угол и заставила сделать выбор.

И папа выбрал меня, свою дочь.

40

И вот наступила осень, непохожая ни на одну осень в моей прежней жизни. Лес на Королевском Мысе пылал оранжевыми, красными и охренными отблесками. По ночам иней покрывал оконные стекла диковинными узорами. Море с каждым днем становилось темнее и холоднее, и в конце концов купаться стало невозможно.

Я повзрослела, и у меня появились взрослые проблемы.

Само определение «взрослые» подразумевало, что ни с кем из взрослых такие проблемы обсуждать нельзя.

Конечно, у меня были подружки, особенно в баскетбольной секции, но рассказать им, что меня бьет парень… это было немыслимо. Нет, я не считала, что в побоях была моя вина – с мозгами у меня было плохо не до такой степени. Но мне было стыдно, что я, по мнению других такая сильная и несгибаемая, не порвала с ним давным-давно.

* * *

Однажды в октябре Казимир снова устроил вечеринку. Это была дежурная тусовка в усадьбе. Мама и папа де Веги в основном жили в Швейцарии, так что Казимир с братьями тусили без перерыва. После этих сборищ даже не нужно было наводить порядок. Ну, вернее, им не нужно было – уборкой занималась домработница де Вегов, Паола, до такой степени стеснительная, что убегала и пряталась, едва появлялся кто-то чужой.

Паола была кроткой и нежной, как ребенок. Если честно, я так и подумала, когда впервые ее увидела. Волосы она носила убранными в узел на шее, и чаще всего появлялась в заношенном спортивном костюме с лампасами. Лицо Паолы имело изящные черты, у нее были высокие скулы и полные губы. Она была по-детски хорошенькой и, вероятно, нравилась парням. Когда я впервые ее увидела, то пыталась завязать разговор и по-французски, и по-арабски, но Паола только растерянно улыбнулась и попятилась прочь из кухни с потухшим взглядом и губкой в руке.

Она казалась мне похожей на испуганного щенка.

– Да и черт с ней, – бросил Казимир, откупоривая пиво. – Она латинос, знает только испанский.