В "Фернандо" меня приветствует знакомое, теплое добро: бык на кирпичной стене и забавная стрелка, томатный суп в кастрюле, живые цвета приправ в пластмассовых коробочках, мокрые салфетки, брошенные на крышку мусорной корзины, что меня должно, вроде как, разозлить, но не злит.
Йоася делает лимонад, Куба снимает с огня картофель; как раз такой он и есть: наделает его про запас, потому что потом не хватает времени, мы сердечно приветствуем друг друга, пахнет крахмалом, жидкостью для мытья окон, жиром.
Взгляды этих двоих тянутся за мной излишне долго, словно бы на мне была шапка из дерьма, а я об этом и не знал. Наверняка это Клара им наговорила. Такая она и есть: заботится и говорит слишком много и без необходимости. Им уже известно, что мать у меня в больнице, что я плохо себя чувствую и не сплю, возможно, что они услышали и про какие-то другие вещи, а мне просто-напросто, не по себе, мне не хочется, чтобы об этом говорилось, предпочитаю ненависть, а не жалость.
Устраиваюсь в служебных помещениях, ожидаю, когда поступит квитанция с заказом, выхожу на перекур и снова ожидаю, поглядывая на ножи.
Обожаемые ножи, никто, кроме меня, к ним не прикоснется, не вымоет, когда я отдаю их натачивать, чувствую себя на удивление потерянным, так зовет меня пустая магнитная панель.
Беру самый важный, заслуженный нож шефа кухни, покачиваю его на пальце, осторожно провожу кончиком пальца по лезвию, хватаю. Деревянная ручка за многие годы приспособилась к ладони и когда-нибудь врастет в нее, впрочем, нож до приятности тяжелый, даже жалко его отпускать, чего и не нужно делать, потому что поступает квитанция на заказ: два стейка.
Приготовление мяса – дело простое и монотонное, но требует чувства и неслыханного внимания, в принципе, в этом есть что-то от кулачного боя, когда ты за пару минут сконцентрированного усилия укладываешь противника на лопатки.
Я не размышляю, не сомневаюсь, просто делаю мясо, те самые порционные ломти мяса, кидаемые на сковороду, даже и не знаю, когда заканчивается дневная смена; в задней части головы колотится мать, ее рассказ и пьяный отец. Представляю себе перепуганные глаза верного Бурбона, ухоженные пальцы Едунова и бессонные ночи мамы, переполненные пьяным храпом отца. Потому-то работаю в мясе, в этих ломтях глубокого багрового цвета, прорезанных полосками белого жира, пускай мяса будет все больше, мяса, свободного от бульканья крови и застреленных вилорогих антилоп, пускай мясо никогда не кончается.
Не успел Кеннеди остыть, а старик выбросил приятеля в окно.
А точнее, попытался, поскольку работали они в полуподвальном помещении.
После покушения в отца вновь вернулась жизнь, ибо, в конце концов, когда-то он был советским офицером, а Освальд, прежде чем сделать свой выстрел, посетил Москву. Так что старик радостно принимал участие в секретных совещаниях, принимал массу телефонных звонков и исчезал из дома в самое странное время.
Очень скоро он снова перестал кого-либо интересовать, поэтому склепал отчаянный прогноз развития советского военно-морского флота и, наверняка, произвел еще больше подобного, вот только Арнольд Блейк объяснил ему, куда он может такую писанину засунуть.
Старик пришел к заключению, что приятель, с которым он работает стол в стол, торпедирует его рапорты. Мужик совершенно зря оправдывался, потому что отец так закинул его в окно, что посыпалось стекло. Люди их растащмли, а почтенный Блейк как-то все дело затушевал.
Мать насела на отца, и по делу: он ведь мог потерять работу или даже попасть на дурку. Решительный старик пояснил, что где-то ведь должен выпускать пар, на работе или дома. И спросил, какое место ей подходит больше.
Он погрузился в себя, а когда мама включала пылесос, орал, что пашет, как проклятый, и должен иметь спокойствие.
Мама таскала его на гонки и концерты, где не наливали скотч, так что он шел с ней, на месте выдумывал какие-нибудь бредни про важный звонок и мчал домой. За покупками мать ездила без него, и понятно почему. Тем не менее, после работы он заскакивал в магазин со спиртным, домой приезжал с бутылкой, надпитой на пару пальцев, наливал себе стаканчик и отправлялся на прогулку с Бурбоном.
В доме появились стаи рюмок, стаканов и кружек, а так же следы от них. Недопитые бутылки проживали под кроватью словно чудовища, а бывали и такие утренние часы, когда мама обнаруживала длинный светло-коричневый след, идущий через простыню, точнехонько в том месте, где старик проехал задницей. Сам же он сновал ночами по пустому дому, шептал, что это место сгорит, дергал себя за живот и просыпал жар из окурков на мебель и на ковер. Мать бродила за ним на четвереньках, давила те горящие комки рукавом или тряпкой, а старик блуждал где-то перед ней, бормотал и пердел, а однажды сам упал на колени, пополз к матери, схватил за шею. Прижал ее лоб к своему, словно бы хотел раздавить и одно, и другое.
- Ты это чувствуешь? Чувствуешь, как заебалась? – прошипел он.
ebooksa