Иди со мной

Мать утверждает, что в день концерта[67] снега нападало по пояс, по телевизору передавали посадку самолета с Битлами, а старик заправлялся с самого утра, как и всегда, когда у него были выходные. В конце концов, мать сказала ему, чтобы он перестал, ведь они идут на концерт, на что отец схватил фляжку, позвал Бурбона и каким-то чудом прошел в дверь.

Мама была уверена, что через часик он, пьяный, вернется и станет сильно извиняться.

Время шло. Мать ожидала в своем вечернем платье.

После наступления сумерек из-за заснеженных деревьев появился тролль в мокрых по пояс штанах, в компании веселого Бурбона. Пошатываясь, он пересек порог, снял сапоги, элегантно поставил их к стенке и начал свистеть.

Когда мать тащила его в кровать, он еще и напевал.

Она накрыла его одеяло, оставила воду, а сама поехала на Битлов.

Здание концертного зала было, вроде как, уродливым, словно бойня, чаще всего там устраивали боксерские поединки. Сейчас оно ходило ходуном от бабского визга. Мама приехала в самый последний момент, второй билет она отдала первой встречной девице.

Сами Битлы, якобы, были робкими, растерянными, они никак не могли справиться со звучанием инструментов. Только живот у мамы свернулся в горячий клубок, а ребята играли так, что удалось позабыть обо всем.

- Я разнюнилась, потому что страшно хотела, чтобы любовь выглядела, как в их песнях. Опять же, чего тут скрывать, Полу я бы позволила сделать с собой все, что угодно.

Домой она вернулась ночью. В ней звучала музыка, опять же, она думала про молоденького Маккартни.

Папочка протрезвел, приготовил ужин, опустился на колено и поклялся, что он прозрел и все исправит.

Я – не такой, как он. Напрасно боюсь.

О крыше

Старик хотел, чтобы мать его простила. Когда она сдала экзамены за семестр, они отправились в путешествие через всю Америку.

Мама рассказывает об этом с восхищением в голосе, но и с ноткой печали, как всегда с ней, она всегда празднует те вещи, которые никогда уже не повторятся снова.

Якобы, после скандала с Битлами отец практически не пил, то есть, пил три стакана в день, ведь Бог – он троицу любит.

Двинулись они на юг. Бурбон высовывал башку в заднее окно, у него трепетали уши и язык.

Начали с Нью-Орлеана и французского квартала, где молодые, в дупель пьяные говнюки бросали маме разноцветные кораллы, прося, чтобы она, взамен, показала им сиськи. Мать опасалась, что отец что-нибудь сделает с ними, но тот был нежен и чудесен; он вел ее в пивнушки, где люди слушали джаз в клубах дыма, а потом шли через истекающий жаром город. Они вдвоем садились в патио с бутылкой вина и парой свечек, а цикады громко играли для них. Мне самому ужасно хотелось бы быть с ними, увидеть их в тот момент.

Где-то в Техасе старик сцепился с молодыми людьми. Те угощали его слабым пивом и самокрутками с травкой; папа отказался, вместо того ввязался в дискуссию. Молодняк жаловался на войну во Вьетнаме и отсутствие выборных прав для афроамериканцев (это слово с трудом проходит у мамы сквозь горло), и вообще они утверждали, что в Америке просто ужасно. Так что старик насел на них и громко заявил, что в СССР уже только лишь за подобную болтовню сажают в лагерь, а они здесь стоят себе спокойненько, пивком накачиваются, курят какое-то дерьмо и не задумываются над тем, кто из них капает в безопасность.