Извинился, поехал, и только его и видели.
Каждый час звонил, что его еще задерживают, и что скоро он вернется.
Мама дала знать священнику и в ресторан, впрочем, сейчас вся страна стояла на голове. По телевизору по кругу показывали, как отскакивает голова Кеннеди, а обезумевшая от страха Джеки ползет по крышке багажника. Камеры из разных городов снимали застывших на улицах людей. Мама плакала, вспоминала танец в отеле "Уиллард", раздумывала о том, а станет ли она вообще теперь оформлять брак, и ругала себя за то, что размышляет об этом, в то время как Кеннеди истекает кровью там, на заднем сидении автомобиля.
В конце концов, она поехала в тот ресторан и села сама за зарезервированным столиком. Люди из Фирмы и та ее подружка не пришли, прибыл лишь нанятый пианист, а поскольку уже взял тридцать баксов авансом, то сейчас все время лабал Элвиса и хлестал молодое вино.
Вместо свадьбы вышли поминки, так что мать затащила за стол каких-то итальянцев, молодняк в бусах и кого-то еще, кто попался под руку, наливала всем спиртное и подсовывала жратву, приготовленную для ее собственных гостей, и чем дольше все это продолжалось, тем сильнее старик не приходил, так что под конец, уже сильно подшофе, она поверила в то, что как только она покинет эту пивнуху, Кеннеди поднимется с катафалка, Вашингтон превратится в Гдыню, сама же она пройдет по улице 10 февраля на вокзал, там усядется в автобус и вернется домой.
И, наконец-то, появился мой старик, трезвый, словно бы и не он, и спросил, как там со свадьбой. Ответить она не успела, потому что отец уже нес ее на руках.
В церковь покатили всей бандой, кто только мог: итальянцы, хиппи, совершенно невменяемый пианист, вся остальная компашка. Священника разбудили автомобильными гудками.
Тот заявил, что в такое время никакую брачную церемонию проводить не станет, поскольку невеста едва держится на ногах. Старик махнул удостоверением Фирмы, дал священнику на лапу, и мама пошла через окутанную темнотой церковь. В свидетели они взяли ту парочку юных хиппи; итальянцы заливались слезами и распевали неаполитанские песни, священник зевал, а пианист аплодировал. Когда все завершилось, родители уселись в машину, над ними разгорались звезды, а мать по-настоящему верила, что проведет с отцом всю жизнь.
Мама никогда не занималась каким-либо спортом. Повторяла, что пускай потеет свинья, когда ее тащат на бойню. Ну да, она играла со мной в бадминтон и футбол, но немедленно отказалась от всего, как только я пошел на карате.
Ей хотелось, чтобы у меня было много девушек, поэтому учила меня танцевать. По субботам мебель сдвигали к стенкам, и она мучила меня танго, твистами и фокстротами. При этом объясняла, как работают ноги, напоминала, чтобы я не тащил партнершу и удерживал визуальный контакт. Я же тогда размышлял об удалении жил и сухожилий из куска говядины.
В детстве я хуже всего переносил экскурсии. Мама вбила себе в голову, будто бы мир прекрасен, она бы и в Австралию полетела на крылышках, если бы не давние проблемы с бюджетом.
Каникулы наполняли меня страхом, поскольку мама считала, что каждый год мы обязаны ездить в новые места, опять же, в полной мере пользоваться свободным временем. Так что мы ездили в горы, на горячие источники в Чехословакии, и вот только, по странному стечению обстоятельств, не плавали на лодках.
Падение коммуны принес, к моему отчаянию, новые возможности.
Имеется фотография, сделанная под пирамидами. Мне шестнадцать лет, а рожа такая, словно бы я уксуса напился. А вот часовня черепов где-то под Прагой очень даже мне нравилась.
На уикенды мы на том чертовом "малыше" ездили в Куявы и в Хощно. Наконец я вырос, и мама пришла к заключению, что теперь мне придется шататься по миру самостоятельно, с приятелями. Дальше всего я добрался до Ополя, потому что там мы занимались кейтерингом на ярмарке по обустройству интерьеров или на чем-то подобном.
Ни разу она не привела домой мужчину, зато помню ее ночные выпады. Вечером она ставила мне сказки на видеомаге, подкрашивалась-подмазывалась под богиню, напевая песенки Водецкого, после чего исчезала из дома в своем красном плащике, окутанная душным запахом духов к ожидавшему под домом такси. Сынок, ежели чего, так в духовке стоит лазанья.
Утром я заставал ее на кухне, мама делала мне бутерброды в школу, и от нее пахло сигаретами. А когда я еще больше подрос, оставляла меня одного на одну или даже две ночи.
Знаю, что под начало девяностых годов при ней крутился один такой мужичок, который открывал очередные заведения с однорукими бандитами. По всему городу у него их было семь штук, и на Витомино заезжал на новеньком мерсе. В самом конце открыл пивнушку неподалеку от нас, на месте давней вулканизационной мастерской, и назвал пивнушку "Хеленой". Мать спросила, не поехала ли у него крыша, и любовь как рукой сняло.
ebooksa