Лебеди остаются на Урале

22
18
20
22
24
26
28
30

С самого восхода шагая с косой вслед за отцом, Буран старался не смотреть в сторону соседей. И сейчас ему хочется только одного — забыть о них.

Лучше думать о Ясави, о полковых товарищах, о диковинных машинах — о чем угодно, только не о Хамите и Камиле.

При мысли о Ясави хочется ругаться. Председатель морочил ему голову, только и всего. Теперь все понятно. Без его вмешательства не набралась бы в кузнице такая уйма заказов! Где только он разыскивал все это барахло?

Это он подстроил так, чтобы Галлям и Буран были заняты по горло. Когда у человека нет свободной минуты, он меньше рассуждает о своей судьбе. Ясави, наверно, гордился: вот, мол, как надо объезжать диких скакунов!

В самом деле, столько времени проторчать в кузнице! Пусть скажет спасибо, что помог во время посевной и как-никак подготовил все к уборочной. Один Галлям ни за что не справился бы.

В прошлую среду Буран послал Ясави к шайтану. Он сказал: «Хватит! Ищите другого такого дурака, с меня довольно!»

Думал, что Ясави упрашивать станет или заорет. Но ни того, ни другого не случилось. Председатель даже не напомнил о своем обещании посадить Бурана за руль автомашины. Он вроде даже восхитился поступком Бурана: «Ай да молодец! Люблю сердитых. Сам был таким!»

Отец покачал головой, узнав о поступке сына. «Ты знаешь, что такое кузнец? — говорил Закир с упреком. — Царица бабушка Екатерина запретила башкирам заниматься кузнечным делом. Боялась, что мы будем ковать мечи… Новая власть вернула нам это право, у нас теперь есть свои кузнецы. Надо бы этим гордиться, а ты…»

Старик замолчал на полуслове, увидев, что сын не слушает его.

В самом деле, царица Екатерина меньше всего занимала мысли парня. Ему осточертело жариться у наковальни…

Косари попрятались в шалаши или под тенью редких деревьев. На лугу — никого. В этот час трудно было найти кого-нибудь бодрствующего. Только Камиля там, за озером, не спала. Она пела грустную песню, знакомую с детских лет.

Временами кажется, будто это не песня, а плач. Буран может не смотреть на Камилю, но не слушать — невозможно. Это выше его сил! Может, в этой грустной песне вся ее жизнь? Надо стараться думать, думать о другом, о чем угодно, только не о Камиле, поющей за озером.

Вечером, после того как Буран ушел из кузницы, прибежал к нему Галлям, не то радуясь тому, что сбежал его соперник, не то огорчаясь этим — трудно его понять. Захмелев, Галлям завел разговор о женщинах:

«Весь аул безотказно подтвердит, что я гублю свою жизнь с моей шайтанкой. Да ты и сам это знаешь. Ну, как бы тебе сказать… Одним словом, живем, как черная кошка лавочника Калимуллы и маленький пес Ясави… Только не думай, что моя шайтанка исключение. Ни с одной женщиной в Карасяе не могу поладить. Например, со вдовой Хадичой нас нельзя оставить не только что в одном доме — даже на одной улице! Погоди, не перебивай меня. Ты думаешь, отчего я недоволен теми, кто носит длинные подолы? От разочарования, вот отчего. Женщина, как бог ее планировал, должна украшать нашу жизнь. Пробую я это вдолбить в башку моей шайтанке, да какой толк! Слушать не хочет. «Я тебе не кукла какая-нибудь, — говорит, — не украшать я пришла, а жить. У нас теперь равные с мужчинами права…» Вот и поговори с ней. Мне не права ее нужны, а красивая жизнь! Понимаешь, что такое красивая жизнь?..»

Буран, слушая его, думал о своем.

«Отцу моему тоже не везло с женщинами, — продолжал рассуждать пьяный Галлям. — Правда! Перед самой его смертью у нас разговор был. Он мне так и сказал: «Смотри не позарься на ржавое железо! Среди ихней сестры редко можно встретить стоящую…» С тем он и умер. Другого завещания не оставил, был гол как сокол. На мое несчастье, вышло мне ржавое железо. Отец точно в воду глядел, когда говорил…»

Буран молча лепил из мякоти ржаного хлеба маленькую шлюпку, точно такую же, какая была в полку: с длинным килем и широкой кормой…

Галлям обиделся на невнимание и, поднявшись, чтобы уйти, сказал: «Ты стоял у хорошего дела, работал с умным человеком и не оценил этого. Вижу я, сам не знаешь, чего хочешь!»

Кузнец был прав. Буран и в самом деле неясно представлял себе, что будет делать дальше.

…Отец, открыв один глаз, взглянул на солнце и, повернувшись на другой бок, снова захрапел.