Утром ему показалось, что он окончательно успокоился. Вопрос об отъезде потерял остроту. Он спустился к Сиркеджи, взял у одного из лазов лодку, но оставил его на берегу, а сам отправился вдоль берега в море, решив поупражняться несколько часов в гребле.
“Да-да, надо переменить пока что образ жизни, – повторял он. – Что за нищая, действительно, жизнь, как говорит Синейшина. А тут еще соблазны бен Озилио стать мудрецом. Я уже забыл, что когда-то умел бегать, подниматься на девственные вершины, плавать и не слезать целыми днями с лошади. А теперь <i нрзб.>, опустился, в этой пылище, со всей этой архитектурой и головоломками. Ах, жить и умереть не рассуждая!”
Стоило ему пройти стрелку, и зыбь сделалась достаточно сильной. Но он боролся с волнами радостно, только что оправившийся от тяжелой болезни. Он еще не стар, эти руки, эти ноги на что-то еще годятся, его тело на что-то годится. Он задыхался от прилива чувств, смысла которых он не понимал. Нет, архитектура – это хорошо, а природа лучше, камень – материал благородный, а цветок еще благороднее. Величие – это хорошо, но вдохновение лучше. Соленые воды, взвихренные облака, ветер. Какое недоразумение – эта пытливость, мешающая ему жить. Синейшина прав, Синейшина прав, надо жить просто, не хитрствуя, и жить сегодняшним днем, а не всем этим хламом. Ему на минуту показалось, что, быть может, это тоже провокация. Но нет, это шло не из головы, а отсюда – из волн, из этой огромной влаги, безумной поверхности, которая трепетала в нем, перекатываясь в глубине и на поверхности и подымая чудовищные возможности на уровень дня.
Море. Оно вновь исцеляло его в эту минуту, как тогда, во время бегства из отечества. Это земля унижает и опошляет. Недостаточно жить на берегу моря, надо жить на море, в море, под морем, тонуть ежедневно в глубине и подыматься наружу, быть качаемым, окруженным, чувствовать свой удельный вес ниже окружающего, взлетать, возноситься, плавать, плавать, плавать. Раздевшись, он прыгнул в воду, нырял под лодкой, раскрывал глаза в глубине, пока наконец, не измучившись и не продрогнув, не влез в лодку, пытаясь согреться. Счастливейший, он вернулся к Сиркеджи после полудня, и дома завтракал с таким наслаждением, точно родился только что.
Шарманщик явился со своей птичкой, когда Ильязд еще сидел за столом. Его появление внесло в кофейню столько тепла и радости, словно зимы и не бывало. Он долго вертел ручку шарманки, угощая нас и русской “Разлукой”, и сербской “Марицей”, и черногорскими твореньями короля Николая, пока наконец не дошла очередь до птички. Ильязд подошел к шарманке, птичка выскочила, весело подпрыгивая по выдвинутому из-под клетки ящику с бантиками. Она оборвалась <?> в кофейне и чирикала. Шарманщик подтолкнул ее жестом, на который распустивший слюни Ильязд не обратил никакого внимания. Птичка11 повертелась в углу ящичка, снова потрясла хвостиком и вытащила наконец билетик. Ильязд взял его, раскрыл и прочел: “Вам 26 лет, 13 нечетных и тринадцать четных. Слушайте, это возраст самый важный в человеческой жизни, так как это сумма четырех букв12. Слушайте: сумма цифр текущего 1921 года – 13, Ваш четный возраст. В зз степени назад год, сумма которого 13 – 1453, взятие Константинополя турками – Ваш нечетный возраст. Вы сыграете видную роль в 1921 году, который будет отрицанием 1453-го”. Что за нелепая история, такого предсказания он еще не видел! Он взял новый билетик: это были самые обыкновенные сведения: “У Вас упорный характер и Вы сумеете восторжествовать над вашими врагами, если того захотите. У Вас нет денег, но если и т. д.” Он посмотрел на билетики, вытащенные приятелями, – те же самые. Но что же значило это невероятное пред сказание, которое он немедленно спрятал в карман и которое рискованно было показать кому бы то ни было? Кто подкупил этого шарманщика? Чулха и Синейшина? Если так, то они могли написать проще, в расчете, что листок этот попадет в руки туркам и они немедленно с ним разделаются – или сами, или донесут. Текст походил на изречения Озилио. Нет это была чересчур грубая подделка. Суваров разве? Но это было слишком затейливо для него. Скорее всего, Синейшина. Что за глупая и никому не нужная шутка!
Ильязду хотелось бы показать шарманщику лист и потребовать объяснений, привлекши на свою сторону турков. Но показать этот листок не было возможности. В той разгоряченной обстановке можно было черт знает до чего доиграться. Пришлось ничего не говорить, угостить шарманщика кофе, расспрашивать его вяло о Лазистане, пообещать встретиться, прийти в лазскую столовую и на деле все думать и думать об этой глупой шутке, которая, вопреки прежним историям, уже пахла кровью и порохом.
8
О, Яблочко, не будь вас, наивного, слабого, ничтожного, ни в чем ничего не смыслящего и считающего себя всезнайкой, не способного ни к чему и уверенного, что перевернуть мир – плевое дело, вас, одетого в невероятных размеров костюм, с брюками гармошкой, полами пиджака до колен и рукавами до самых ногтей, в крахмаленном воротнике, душащем вашу и без того тощую шею, в широкополой и чересчур большой шляпе, надвинутой на уши и до самых глаз, вас, с букетом детских воздушных шаров в одной руке и с чудовищным суком в другой, вас, катящегося и поющего песню о яблочке катящемся1, вас шествующего, вас припрыгивающего, вас прихрамывающего, вас, размахивающего суком и размахивающего шарами, вас самодовольного, самоуверенного и всяческого сам, вас с лицом, невидимым из-под полей неуместной шляпы, но очевидным, благодаря блестящим глазам, вас, хлюпающего по лужам и довольного не только собой, но и лужами, и шарами, и улицей, и Стамбулом, и вообще всем на свете, вас единственного, вас, которого никогда не было и которого больше не будет, вас, Яблочко, каким вас увидел Ильязд, увидел в то утро подымающимся по улочке Величества, – нечего было <бы> вспомнить во всем множестве русских, которые саранчой обрушились на Стамбул в 1920 году.
Среди мерзости, которую принесла с собой сия саранча, вы расцвели, как нарочно, цветком таким неожиданным и лилейным, как нарочно, чтобы показать, что мерзость – это еще ничего не доказывает, а вот цветок – это доказывает весьма многое, как нарочно, чтобы отметить и удержать в памяти этот бесславный и никаких воспоминаний не достойный исход, вы, Яблочко, один перевесивший всех и все, что Ильязд, глядя на вас, почувствовал, точно он был ослеплен видением, ошарашен, взметен, изумлен, точно пронизала его невесть каковая искра, духовная искра, что бросив свой чемодан, который укладывал, Ильязд бросился вон, чтобы вас задержать, остановить, овладеть вами, убедиться, что это не нарочно, а вправду, самая поражающая действительность.
Ильязд остановил Яблочко криками: “Кто вы, откуда, куда вы идете, сюда, сюда, здесь вы отдохнете!” – на что Яблочко ничего не ответил, а, только прекратив горланить, направился со всеми своими воздушными шарами в кофейню. “Я Яблочко”, – заявил он, усевшись.
Ильязд представился.
– Это очень хорошо, что я нашел вас, Ильязд, впрочем, я должен был вас найти. Немыслимо, чтобы я вас не встретил.
– Почему это?
– Я поэт потому что2.
Он размотал веревку и пустил шары прогуливаться по потолку. Стянул с головы шляпу, обнаружив тусклые патлы и маленькую мышиную мордочку.
– Хотите чаю?
– Хочу. Я устал. Сегодня первый раз осматриваю Стамбул. Замечательно. Я живу на острове Халки3, и трудно выбираться сюда. Но вчера настрелял денег, необходимо же ознакомиться, и вот приехал первым долгом смотреть Софию, по дороге купил шаров, гостинцев в качестве.
– Почему первым долгом?
– Как же, она же наша, наше первое сокровище.
– Ваша, почему ваша?
ebooksa