Яблочков отхлебнул чаю, сощурил глазки и сказал:
– Что вы, истории, что ли, российской не знаете?
Ильязд удивился.
– И что вы в ней нашли такого? Старые сказки царя Ивана.
– Напрасно посмеиваетесь. Все гораздо глубже, чем вам кажется.
– Ах, да!
– И не с Ивана только начинается, а еще со Владимира, моего тезки, равноапостольного4.
– Что вы хотите сказать в конце концов?
– То же, что сказал вначале, что она наша, вот и все. Понимаете, София – наша.
Он произнес это с таким ослиным упорством, что было видно, что повторяет заученную фразу, чужую мысль.
– У кого вы взяли эту мысль?
– Ни у кого, мы ее всасываем с молоком матери. Да вы что, не русский разве?
– Увы.
Турки по обыкновению не обращали на них никакого внимания. Яблочков налился чаю и попросил курить: “Хороший здесь табак также”.
– Но что мне до ваших убеждений, – заявил Ильязд после раздумия. – Они, конечно, прискорбны, но ничего, изменятся. Я вас слышал, с меня этого достаточно. А что вы говорите, это и не важно.
– Я то же самое думаю о вас.
– Пойдемте ко мне наверх, я должен укладываться.
Ильязд пропустил Яблочкова вперед, не спуская с него глаз. В этом невероятном существе было столько неизъяснимого очарования, что Ильязд с горечью подумал, что его новый друг не совсем соответствует его вкусам. Но что было делать? Надо было принимать судьбу, какая она есть.
– Вы уезжаете отсюда? Жить в таком изумительном месте, у самой Софии, и вдруг переехать!
– Эта жизнь не для меня, Яблочков. Я устал в погоне за всеми этими духовными удовольствиями. Здесь очень грязно, тесно и утомительно. Мне нужна ванная (которой в Константинополе может и не достать) и светская жизнь. Я должен читать газеты, вращаться среди европейцев, вести пошлую европейскую жизнь. Я пошляк, знаете, Яблочков. Может быть, и не всецело, но эта сторона во мне очень сильна. Потому ли, что надо быть как все, что оригинальничание начинает приедаться, но это так. Я с этой своей пошлостью и не борюсь. Вот почему, сам хорошенько не зная почему, я вдруг решил уехать отсюда.