Философия футуриста. Романы и заумные драмы

– А что вам еще рассказывали о нем? Я, видите ли, очень был им заинтересован как типом, такой красавец, поражен был найти такого в горах.

– Это вы попались на удочку, потому что иностранец, а я сам сразу увидел, что он из других стран, да и говорил он как-то странно, и манеры у него были подозрительные, только раз беженец, так беженец, я никакого этому не придал значения.

Они сидели во французском ресторане, подле французского посольства, и превосходного покроя черкеска Чулхи и весь его вид (хотя, по его словам, на побережье он одевался как турок) вызывали общее внимание. Это только взвинчивало этого сластолюбца, который много пил и, стараясь уже не завираться, пытался все-таки удовлетворить во всем любопытство собеседника.

– Ах, что за страна, что за люди эти бывшие гюрджи! Вы были там во время оккупации, когда все население призывного возраста отсутствовало, а когда эта публика там, так таких воров, как этот народ, нигде никогда не сыщете. Контрабандисты все поголовно. Уверяли вас, что занимаются, мол, отхожими промыслами, как бы не так, хороший промысел – контрабанда. Попробуйте провести туда дорогу – убьют. Им необходимо, чтобы страна оставалась такой недоступной и дикой. Если бы вы знали, после войны те немногие дороги – тропы, а не дороги, что провело русское командование, – разрушались местными жителями. Не верите, я сам видел. Дичь, это их хлеб. А так как турецкое правительство не желает делать эту страну для русских доступной тоже, то оно и поощряет эту запущенность. Понять не могу грузин, на кой черт сдались им эти трущобы, и пропагандой занимаются, и деньги, и кукурузу, и прочее посылают. Населению-то, понимаете, на национальный вопрос наплевать, по-грузински, правда, никто больше не говорит, но большинство помнит, что были грузинами, да и тип у них другой, да и по соседству, в Эрзеруме или Байдурже их называют не иначе, как гюрджи. Да не в этом дело. Если провинции отойдут к Грузии – прощай, контрабанда, не эрзерумскую же пустырь снабжать. А тут еще муллы вмешались, рассказывают, как грузины-христиане под Батумом унижают их единоверцев-мусульман. И думаете, это дело, чтобы в Константинополе грузинский консул показывал всем, что он представитель христианского государства? Куда работать в таких условиях? Но просят, отказать потому не в силах.

Ильязд был окончательно очарован. “Все это прекрасно, Чулха, вы неоценимый и очень умный человек, но скажите, вы могли бы узнать экекского старшину, если бы его встретили?” – “Разумеется”. – “Я думаю, что он гуляет по городу, и надеюсь вам его показать. – “Он здесь, не может быть, где вы его нашли?” – “Я встретил его случайно, не далее как вчера. Итак, вы окажете мне эту услугу?” – “Услугу, какая там услуга, я должен разоблачить этого негодяя, выяснить, кто он, это вы мне окажете услугу, показав его”. – “Отлично. Завтра рано утром в Черной деревне, часов в восемь”. – “Обязательно, голубчик, вы не хотите ли заглянуть со мной к консулу, он меня ждет вечером, я только на одну минуту, он будет рад услышать от вас об организации праздника в монастыре”.

До консульства было недалеко. После нескольких минут обмена любезностями консул взял со стола конверт и с торжественным видом произнес: “Мой дорогой Ильязд, сегодня вдвойне торжественный день. Как вам известно, почтовых сношений между Константинополем и Грузией еще нет, письма идут с оказией. И вот мы решили с сегодняшнего дня открыть грузинскую почту в Константинополе. Завтра бюро будет открыто для публики”. – “Браво, превосходная мера!” – “Для этой цели мы выпустили марки, и я, чтобы отблагодарить вас за посещение, прошу вас принять на память эту серию”. Ильязд открыл конверт, в нем было несколько грузинских марок с домашними надпечатками – “Константинополь”⁷. (“Я был бы разочарован, – подумал он, – если бы это дело обошлось без участия Суварова. Неужели нельзя никуда деться, чтобы не наткнуться на деятельность этого прохвоста?”) “Но вы знаете, господин консул, что этим маркам, по-видимому временного характера, предстоит иметь большую ценность. Вспомните об английской почте в Батуме”. – “Я знаю, выполнявший нашу эмиссию под нашим контролем нас в этом уверил. Тем более, я доволен, что мой подарок представляет ценность” (восхитительный дипломат). – “Вы не сами их печатали”. – “Мы их печатали здесь, но, чтобы все было сделано согласно правилам, мы поручили организацию этого торговому дому “Суваров и Кº””. (Ильязд вздохнул с облегчением: “Утешительно все-таки, что это один и тот же прохвост, а не то что их множество”.) И он бережно спрятал предложенный консулом конверт в бумажник.

На следующий день Ильязд проснулся в самом превосходном настроении духа. В воздухе пахло событиями, и за месяц он достаточно отдохнул и переварил в себе обстоятельства, чтобы быть в отличном состоянии. Еще не было восьми часов, и Черная деревня была лишена оживления, когда он устроился в открывшейся только что кондитерской, ожидая появления Чулхадзе. Грузин оказался точным до подозрительного. Они взяли пароход и поехали вверх по Золотому Рогу. Январские сравнительные холода нагнали чаек больше обыкновенного, и они не только вертелись вокруг, но то и дело садились на борты пароходика. Паруса, паруса, и еще паруса, точно ни паровые, ни прочие двигатели еще не были изобретены. Последние признаки снега на кипарисах, вокруг Сулеймание и впереди на склонах, запирающих Золотой Рог. Холодно, хотя и безветренно. Ильязду все кажется веселым и занимательным.

Чулхадзе оказался не менее разговорчивым и увлекательным, чем накануне. Он знал превосходно не только глубины страны, но и самое побережье Лазистана и пространно рассказывал об их обычаях. “Меня все лазы знают, – уверял он. – Спросите любого: Чулха. Немедленно скажет”.

Они доехали до третьей пристани, сошли.

– Я думаю, что старшина, который живет вот в том доме, должен направляться в город по этой дороге. Сядем в это кафе, я не думаю, чтобы он вышел уже из дома. Во всяком случае, мы можем тут просидеть весь день, тут же будем завтракать и его увидим.

– Обязательно, – подтвердил Чулхадзе, – я готов хотя бы два дня просидеть здесь, лишь бы увидеть этого негодяя.

Но ждать им пришлось недолго. Словно Синейшина только и ждал, когда они закажут кофий. Через несколько минут он спускался по улице, в форме и без бороды. (“Здесь он, очевидно, не показывался иначе, но где он в таком случае переодевается русским?” – подумал Ильязд.) “Вот он, Чулхадзе”. Тот уставился на спускавшегося. Синейшина прошел мимо сидевших, их не заметив, и направился к пристани. “Вот этот? – спросил Чулхадзе, когда тот прошел, – это не тот”. – “Как не тот, он снял бороду, но рост, но глаза, и главное, вы обратили внимание, левая рука изувечена?” – “Рука-то изувечена, но вы ошибаетесь, уверяю вас. И потом это офицер какой-нибудь знатный, а тот…” – “Не обращайте внимания на его форму, это ваш самозванец, уверяю вас”. – “Слушайте, голубчик, вы в прошлый раз ошиблись, не различив в нем иноземца, и на этот раз ошибаетесь, так как не улавливаете разного их духа. Поверьте мне, он очень похож и рука изувечена, но вы ошибаетесь. Я был крайне вчера удивлен, когда вы мне сказали, что тот в Константинополе. Он где-нибудь в горах Кавказа, черкес, вероятно”.

Они подождали, пока пароход с Синейшиной отойдет, и взяли обратный следующий. Чулхадзе заявил, что уезжает на днях в Трапезунд и будет хранить постоянно память об их встрече. “Приятно найти человека, который не только знает такие чертовы дебри, но и умеет о них говорить”. Они сошли, Ильязд проводил Чулхадзе до туннеля, а потом, не желая идти через мост, проехал в раздумье и потеряв всякий признак хорошего настроения по набережной до Арсенала⁸, где подозвал лодку, чтобы переплыть на тот берег к вокзалу. Лодочник показался ему знакомым и в свою очередь рассматривал его пристально. “Говоришь по-русски?” – спросил Ильязд. – “Говорю”. – “Я тебя где-то раньше видел. Лаз?” – “Да, лаз!” – “В Трапезунде, нет в Ризе, нет, помню, в Пархале ты покупал золото”. Радости лодочника не было границ. “Эфенди, эфенди, – закричал он, путая турецкие слова с русскими, – инженер, мечеть, мерил, мерил, когда давно приехал в Константинополь?” – “Недавно, а ты?” – “Я после войны, нечего было делать, вернулся к лодочному делу, мы здесь на перевозе все лазы из Атины, Вице, Кемера. Эфенди, ты спрашивал много о лазах, здесь есть такие, которые еще говорят по-лазски, старики, знают песни, длинные песни, помнят еще наизусть, вот там, на той стороне, мы найдем нескольких, я тебя познакомлю, они тебе все расскажут, есть здесь столовые, где готовят лазы, можешь найти пирог, начиненный анчоусами, я помню, ты спрашивал. Я уже языка не знаю, говорил тебе, мать турчанка, но здесь много таких, которые знают”. (“Совпадение одно невероятнее другого, – подумал Ильязд, – только что проверил Синейшину, теперь проверим Чулху”.) – “Я плачу угощение тебе и всем твоим друзьям и время, которое вы потеряете со мной в кофейне. Я рад видеть лазов, я люблю лазов, во время войны я в английских газетах и в русских писал в защиту лазов⁹, и за это мне русские отказали в сотрудничестве. Я знаю, что нет народа поэтичнее вас. У вас, у тех, которые еще говорят по-лазски, нет письменности, и однако вы сочиняете поэмы в десятки строк, которые держатся на одной рифме, и на одной ножке ваши столы. Я тебе уже говорил, что я друг лазов и гюрджи, я рад буду видеть всех лазов, каких ты знаешь. Я долгое время подписывался в газетах Мживане, ты не знаешь этого слова, но те, кто говорят, так называют птичку, которая сидит на шарманке и вытаскивает билетики с предсказаниями”. – “Мживане, мживане, здесь есть один такой, ходит с шарманкой и чижиком по дворам, я тебе дам его адрес”.

У Сиркеджи они действительно нашли нескольких лазов, молодых и стариков, которых легко было узнать по их чалмам: обитатели берегов никогда не носили одну феску, а непременно обмотанную чалмой. Лодочник объяснил с жаром своим товарищам, кто был его пассажир, познакомил, и все отправились в первое попавшееся из многочисленных кафе.

Ильязд не мог бы сказать, сколько часов он провел там, слушая рассказы, песни, легенды и перебирая воспоминания о Ризе, Коне и Вице. Но когда темы стали истощаться, он попросил адрес шарманщика и пошел проводить лодочников. Перед тем как расстаться, он спросил старого знакомого: “Скажи, ты не знаешь такого Чулхадзе, или Чулха-заде, или просто Чулха из Трапезунда, который часто путешествует по стране?” Лодочник ничего не ответил, а обратился к соотечественникам. Они быстро заговорили между собой, восклицая: “Чулха, Чулха”. “Мы его знаем, – отвечал первый, – это плохой человек”. – “Что он делает?” – “Много плохого делает”. – “Но что же такого? Ты его знаешь?” – “Да, я видел его вчера и даже сегодня с грузинами”. – “Да, да, вот, вот. Вы можете мне сказать?” – “Он ввозит в страну оружие”. Лодочники переглянулись. “Нет, – отвечал первый, – они так говорят турецким властям, на деле они вывозят”. – “Куда?” – “Не знаем”. – “Вы же знаете!” – “Почему ты хочешь это знать? Говори тише”. – “Меня это не занимает, куда они вывозят и что в конце концов делают. Скажите, с ним работает такой большой, беловолосый, похожий на русского?” – “Да-да, синий”. (“Еще один, – подумал Ильязд, – как, однако, я глупо веду себя”.) “Прощайте, до скорой встречи”. И расплатившись с лодочниками, он отправился к Айя Софии.

Придя домой, он взял карандаш, бумагу и, чтобы подвести итог своим наблюдениям, нарисовал дерево, в корне которого написал: “Суваров”, потом “Синейшина”, потом зачеркнул “Синейшину” и опять написал “Суваров”. Нет, не все еще известно и не время делать схемы. Уже было ясно, что Суваров, Синейшина, Чулха и многие другие, кого он пока не знал, это одно и тоже, но чего они добивались от Ильязда, Ильязд пока понять не мог. Если бы здесь были какие-нибудь чувства, но чувств никаких здесь не было. Если бы Синейшина его ненавидел, он давно убил бы его, нет, он только негодовал, но потом забывал о своем негодовании, считая Ильязда ничтожеством. Разве не того же мнения держался Суваров, посылая ему в месяц двадцать долларов. И однако к чему хотели они прийти через ничтожество? И кто был здесь зачинщиком? О, невозможность решить вопрос, когда эти люди только и жили провокацией!

Бен Озилио, Хаджи-Баба, они его не провоцировали. “Но что угодно, какие угодно унижения, – повторял Ильязд еще раз, – только не договор, не потеря свободы”. Он знал, что Суваров прав, что Ильязд в действительности им нанят, что он дышит для Суварова, мыслит для Суварова, но так как додуматься, почему это так, Ильязд не мог, то и предпочитал эту воображаемую свободу очевидному, хотя бы и величественному рабству Озилио. Но как понять, в чем дело? Ильязду казалось, что, вероятно, сами авторы всей этой истории пока не знают, чего они хотят, чем кончатся эти страницы, и только поэтому он и они сами были обречены некоторое время на совместное плавание, пока обнаружится неизвестная пока земля. “Я нужен Суварову, – повторял Ильязд, – доказательство – доллары. Я нужен Синейшине, доказательство, что он еще не убил меня. И, пожалуй, важно даже узнать, почему я им нужен, а не прозевать момента, после которого я не буду нужен тому или другому, так как смерть наступит немедленно”.

История с Чулхой больше всего угнетала его. Значит, нельзя больше ни выйти, ни предпринять что-либо, чтобы не натолкнуться на подосланных этой бандой людей. “Надо быть настороже, Ильязд, надо быть настороже”. И он сел за стол писать письмо родственникам во Францию¹⁰, прося поскорее устроить визу, подготовляя возможность побега.

Эта идея побега занимала его все последующие дни до такой степени, что, убедившись в необходимости бежать, он послал еще два письма в Париж, но, отправив их, упрекнул себя в малодушии и в тысяче прочих пороков. Бежать, не попробовав сопротивляться, не разоблачив врага. Однако эти бодрящие слова, которые он повторял самому себе, звучали фальшиво. Что за допотопное представление о борьбе, когда противник пользуется черт знает какими новейшими способами, газообразный наступает неведомо когда, как и откуда! Не самое правильное ли поведение бежать, избавив их от своего, нужного им присутствия, и тем разрушить их планы?

Но не правильнее испытать их? Ильязд вырвал из тетради бумагу и написал одинаковые письма Синейшине и Суварову, что, мол, должен срочно покинуть Турцию и жалеет, что не может лично проститься с ними. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Но через минуту он передумал. Для чего давать им в руки лишнее оружие? Если уже уезжать, то лучше уехать просто, ничего им не сообщив. Однако не преувеличивает он свое значение, не любезность ли просто со стороны богатого Суварова эти жалкие пятьдесят долларов, а поведение Синейшины – благодарность за любезность Ильязда на пароходе? Нет, положительно, я начинаю сходить с ума в этом Константинополе. И он разорвал написанные письма.