Мост

— Ничего, Джума-джан, придет твоя мама, и папа приедет…

Комок подступил ей к горлу, но она мужественно продолжала:

— Мы не стали сообщать им. И Таган-ага сказал — не надо, и с Давидом Моисеевичем мы посоветовались.

Джума долго лежал и молча смотрел в потолок. Потом проговорил:

— Вы правильно сделали. У мамы больное сердце.

— Конечно. У всех матерей больные сердца.

Халима села рядом, помолчали. Она снова всхлипнула.

— Все из-за меня, во всем я одна виновата, будь я проклята. Мало того, что сама несчастная, и других несчастными делаю…

Джума поморщился. «Не нравятся ему бабьи жалобы», — поняла Халима и быстро перевела разговор. Стала рассказывать о Караджаре, о ребятах. А когда заговорили о Шаммы, Джума от удивления чуть не онемел.

— Знаешь, Джума, он, оказывается, неплохой человек. Мы его просто не понимали. Да, — заторопилась Халима, — а Зохра как услыхала про твое несчастье, все плакала, горевала. Скажу ей, что тебе лучше, обрадуется. В следующий раз приведу ее. Только, Джума-джан, прошу тебя, не говори ей про отца, он умер, ладно?

Джума округлил глаза:

— Зачем вы так, Халима-апа?

— Так надо, надо. Один раз поплачет и успокоится. Незачем ей об отце думать.

Халима-апа снова чуть не заплакала, но пересилила себя:

— Джума-джан, открою тебе свое горе. Десять лет его в сердце носила, десять лет себя и людей обманывала. Ахмедьяр в тюрьму попал, Зохра еще в школу не ходила. Я дом продала, заплатила все его долги, и уехали мы с дочкой из села. В городе приютились, Столько лет дочку обманывала: вот придет твой отец. Мне и самой казалось, что он вот-вот придет, скажет: «Меня простили». Потом дошли слухи — и правда, он раньше срока освободился. Только домой не вернулся, остался жить там с другой женщиной. Я этому до тех пор не верила, пока не стала алименты получать. Алименты — копейки, но и они были подмогой — мы комнату снимали. Я все надеялась, что он одумается, вернется. Думала, будет скучать по своему ребенку. Посылки ему иногда посылала. Всех вокруг обманывала. Дочь от его имени с днем рождения телеграммами поздравляла. И она, бедняжка, верила. А ты знаешь, каково без отца ребенка воспитывать?.. Это только матери знать могут. Случалось, поругаю ее, по щеке ударю, а потом сядем и вместе плачем… Слава богу, теперь она человеком стала, совершеннолетняя уже…

Халима замолчала и посмотрела на Джуму загадочным, как ему показалось, взглядом. Почему она так подчеркнула это слово? Джума ждал, что она скажет еще, но Халима молчала. Может, она и заговорила бы, но их прервал мальчик на костылях:

— Дядя Джума, там московское мороженое продают! Тебе купить?

— У меня от мороженого горло болит, вот тетя принесла яблоки, бери самое большое.

В этот, день Халима ушла успокоенная, зато Джума остался наедине со своими нелегкими думами. Ему и без того было тяжко: под гипсом горела нога, от каждого вздоха ребра, казалось, вонзаются во внутренности. Врачи сказали, чтобы он ни о чем не думал, не переутомлял мозг. Но едва Джума закрывал глаза, он видел Халиму. До чего же она несчастная, думал он. И припоминал всех женщин в родном ауле. И замужних, и тех, у кого мужа не было. Каждую он сравнивал с Халимой. Вдов, потерявших мужей на фронте, считают несчастными. Но их не сравнить с Халимой. Они живут памятью о муже, любовью к нему. А у Халимы что? Ничего. Столько лет жила смутной надеждой, а теперь и ее убил Ахмедьяр.

Временами он ругал себя: «Шаммы-то оказался куда умнее. Он, наверное, почувствовал, что этим кончится, вот и не взял ее в машину. Если бы я не вылез с мотоциклом, ничего не случилось бы. Ну, поплакала бы Халима-апа, только и всего. Друзья спрашивают о моем здоровье. Да ведь я не болен, она больна. Моя боль пройдет, раны заживут, переломы срастутся. А сердечная рана Халимы-апа никогда не затянется. Как она, бедная, просила: «Скажи Зохре, что ее отец умер». Да разве так можно? Нет, не скажу.