Когда нам семнадцать

— Идем, идем…

Взявшись за руки, мы пошли по прибрежной гальке. Остановились у самой воды. Тихо шелестела волна. Где-то вдали певуче крикнула птица. Прижавшись плечом к плечу, стояли мы, всматриваясь в неясные очертания противоположного берега.

— Леша, — волнуясь начала Тоня, — ты не едешь в Томск, я все знаю! Ты собираешься работать на заводе. Это хорошо… Через несколько лет ты станешь инженером, я — учительницей. Встретимся мы с тобой и вспомним, как темной июньской ночью после выпускного вечера стояли на берегу родной Ангары и мечтали о своем будущем… — Тоня передохнула. — Но дай мне слово, Леша, дай обязательно, что где бы ты ни был, ты всегда будешь учиться, идти вперед!

Я не ответил. Я просто не знал, что сказать. Я обнял милую Кочку за плечи, с какой-то новой, для меня еще неизведанной силой приблизил к себе и долго, долго смотрел в ее темные и казавшиеся то строгими, то необыкновенно ласковыми и добрыми немигающие глаза, пока не ощутил на своих губах тепло ее нежных, трепетных губ.

РАССКАЗЫ

РЯДОВОЙ КОШКИН

Пробыв в пионерском лагере неполных две смены, прибавив в весе три кило и еще сколько-то граммов, Кошкин за неделю до окончания второй смены пережил, можно сказать, кризисный момент. Надоело сразу все: хождение строем в столовую, купание в реке под строгий окрик физрука, походы в лес за бабочками и листочками, бесконечные споры с вожатой по поводу несъеденной булочки в полдник. Надоели кислое молоко, яйца всмятку, хотелось чего-нибудь такого, например, вареной картошки с солью или оладий. Какие оладьи умела печь Ольга: пальчики оближешь!

Надоела даже рыбалка. Да и какая рыбалка в лагере… Вот в городе! Собираясь на рыбалку с ребятами, Кошкин знал, когда и в каком месте их ждет на берегу лодка. Он заранее копал червей в овраге за парком, проверял рыболовные крючки, покупал в булочной два кирпича пшеничного хлеба и, поднявшись с постели чуть свет, когда над городом еще только-только занималась утренняя заря, выходил во двор к ребятам.

Тут действовали свои, «железные», законы, и они нравились Кошкину. Отправлялись со двора точно в назначенное время. Тот, кто опаздывал, мог потом хоть кусать от досады локоть, все равно бы не помогло. Не ходили по квартирам, не будили и не ждали таких на берегу. С ходу садились в лодку и отчаливали.

На воде тоже было «железно». Дождь не дождь, ветер не ветер — истинный рыбак должен стерпеть все. Поэтому в любом случае — плыли.

Ну, а дальше, как водится: знакомый заливчик, уха у костра, полный день купания, загорания и никаких тебе «мертвых часов»! Лагерный «мертвый час» Кошкин всю жизнь считал предрассудком, и не было случая, чтобы во время такого часа он когда-нибудь сомкнул веки. Лежал и рассказывал ребятам разные истории или слушал, что говорили другие.

Что касается купания, тут Кошкин тоже придерживался своих «железных» правил: не стеснять душу. Купаться до дрожи, до синевы и тогда уж бросаться на горячий песок. На песке то же — лежать до пота в подмышках. Это называлось «термической» обработкой организма.

Зато Кошкин не любил, когда кто-нибудь из здоровенных ребят мешал ему нырять. Как Рамзя в пионерлагере. На три головы выше других, сажень в плечах, а дурак. Прикинет взглядом, где Кошкину выныривать, незаметно подберется к тому месту и стоит с поднятым кулаком. Если вынырнешь и успеешь крикнуть: «Сам дурак!» — простит. А нет, бьет по макушке. Последнее время Рамзя бил подряд: когда прав и когда неправ…

Э, да что говорить, разве можно было сравнить городскую свободу летом с лагерной жизнью?!

За истинную свободу, какая была дома, можно было простить все: и не всегда приготовленный матерью обед (мать работала в разные смены), и несправедливые придирки отца к нему — среднему в семье Кошкиных (кроме него были еще две младшие сестренки, два младших братишки и старшая сестра Ольга семнадцати лет). Неизвестно, за что, наверное, за дух свободы, Ольга страшно любила своего среднего братца и всегда заступалась за него перед отцом и матерью.

Ольгу очень-очень хотелось увидеть. Увидеть своих друзей — мальчишек со двора. Ощутить босыми ногами жар асфальта городских улиц. Не знаем, кто как, а Кошкин любил ходить летом босиком. Легко! Что там разные плетенки или, например, резиновые кеды в сравнении с загрубелой подошвой ног! Правда, кеды Кошкин ценил, считая их обувью удобной, особенно при игре в футбол. Но всякому овощу свое время.

Одним словом, под напором таких дум однажды нервы у Кошкина сдали. Следуя мудрому совету одного из бежавших в первую смену, Кошкин еще с вечера приготовил свой рюкзак: положил в него все до мелочи, включая старую зубную щетку с выдранной щетиной.

Ранним утром, в последний понедельник июля, когда в лагере все еще спали, Кошкин, крадучись, так, чтобы не скрипнуло ни одно звенышко сетки его пружинной кровати, встал, оделся, осторожно вытащил из-под кровати свой довольно объемистый рюкзак и, неслышно ступая босыми ногами по остывшему за ночь крашеному полу спального корпуса, где проживала мужская половина четвертого и пятого отрядов, вышел за дверь.

Стояло тихое июльское утро. Пахло цветущей липой. Рядом из лесу доносились радостные голоса пробудившихся птиц. Но на сердце у Кошкина было неспокойно. Как-никак, а то, что он задумал, называлось грубым нарушением лагерного режима. Кошкин помнил, с каким позором свершалось водворение в лагерь того, бежавшего в первую смену. Его привезли «под конвоем» на попутном грузовике отец с матерью. Они долго извинялись перед начальником лагеря за то, что у них такой неудачный сын, и находились на территории лагеря до самого поздна, пока горнист не протрубил отбой. А ребята в отрядах назавтра же стали петь: «Бежал бродяга с Сахалина» — и весело смеялись. Смеялся и Кошкин. А кто знает, какая участь ожидает его самого?..

Но что делать, задуманный план уже начал осуществляться.