Стараясь идти не по тропинке, а сбоку ее, между деревьев, он быстро спустился под гору, к изгороди из высокого штакетника, отодвинул в сторону помеченную красным крестиком узенькую, лишенную нижнего гвоздя дощечку-штакетницу и вылез прямо на берег. Этот тайный проход был известен ему еще с той поры, когда они с ребятами из отряда ходили на речку купаться. Был «мертвый час», и им здорово тогда попало от старшей пионервожатой. Вихлявую доску пришлось на время забыть. И вот, выручила!
Надев рюкзак и все еще боясь, чтобы его не окликнули, Кошкин быстро пошагал в сторону города.
Шел он по влажному песку у самой воды, с удовольствием чувствуя подошвами ног утреннюю прохладу реки, и страх, появившийся в минуту, когда он только поднялся с постели, начал постепенно исчезать. Кто мог теперь его остановить!
За плотной зеленью островов виднелись дымки пробуждающегося города. Город был точно подожжен лучами восходящего солнца. Это пламенели стекла бесчисленного множества зданий, обращенных к рассвету. Кошкин только что видел их, спускаясь с горы, и дойти до них казалось ничего не стоящим делом. Так казалось ему и вчера, когда явилась мысль о побеге.
Шел Кошкин легко, бодро, останавливаясь лишь затем, чтобы подкрутить до колен опускавшиеся от быстрой ходьбы гачи выцветших за лето коротеньких штанов да поправить на спине под рюкзаком бумазеевую рубаху, сшитую матерью специально для лагерей, на случай ненастной погоды.
Рубаху можно было не надевать, но тогда ремнями рюкзака резало бы плечи, и Кошкин радовался, что поступил предусмотрительно. Идти в такой экипировке можно было сколько угодно, хоть сутки, хоть двое.
Однако, пройдя еще с километр, Кошкин вдруг почувствовал, что хочет есть. Вчера за ужином он оставил недоеденной порцию жареного мяса с гречневой кашей и, вспомнив об этом, выругал себя.
Он вздохнул, осмотрелся и увидел цветы. Прекрасные желтые лилии росли у самого подножия горы, шагах в тридцати от того места, где проходил Кошкин, и они точно звали его к себе.
«Букет для Ольги!» — подумал Кошкин, сворачивая к лилиям. Но дело было не только в букете. Миска с гречневой кашей точно застряла в его голове, и надо было хоть как-то от нее отвлечься.
Когда Кошкин рвал лилии, он не думал ни о чем. Но стоило ему, размахивая букетом, снова зашагать по кромке воды, как проклятая миска с кашей — точно вот она, здесь, — замаячила перед глазами. Есть хотелось уже так, как после похода в лес или долгого купания в реке, и Кошкин снова пожалел, что не доел и кашу и мясо.
Он остановился, пристально посмотрел на далекие дымки города за островами. Дымки беличьими хвостами висели над зеленью островов слева, а дорога шла по-прежнему прямо, не заворачивая к ним. Это несколько озадачило Кошкина. Он знал, что река делала медленный поворот и как бы исподволь приближалась к городу. Но почему-то этого не было заметно.
Снова подкрутив гачи штанов и поправив рубаху, Кошкин зашагал с удвоенной энергией, но вскоре почувствовал, что ему становится жарко. Однако, убавив шаг, он не испытал облегчения. Наоборот, ему сделалось еще жарче. За то недолгое время, пока он шел от лагеря, из-за горы выкатилось солнце и сейчас так припекало, что Кошкин почувствовал, как прилипла к спине рубашка. Капелька пота скатилась со лба на кончик носа, и он с досадой смахнул ее. Но если бы только одна эта капелька! Уже вскоре не капли, а целые струйки пота потекли за воротник бумазеевой рубахи, и Кошкин не успевал вытирать их.
В который раз Кошкин остановился, сбросил с мокрой спины рюкзак и уселся с ним рядом. «Выкупаться бы», — подумал он.
Он уже принялся сдирать с себя потную рубаху, да остановился. Неподалеку от него, ниже по реке, трое мальчишек удили с бревен рыбу. Они будто не замечали Кошкина, то и дело взмахивали удилищами. Но Кошкин-то знал, нырни он сейчас в реку — штаны и рубаха могли исчезнуть, как на ковре-самолете. Ищи потом где-нибудь в кустах. А нет, дикарем являйся в город. Такие штучки он «отрывал» и сам на городском пляже. Интересно было смотреть потом, как голый человек ищет одежду.
Нет, купаться в таких условиях нельзя. Надо было пересилить свое желание. Поджав ноги и закрыв глаза, Кошкин стал прикидывать в уме, сколько ему осталось идти до города. Весь будущий путь представлялся ему в виде дуги. Дымки за островами — там, где заводы и городской пляж, до них по прямой километров двенадцать. Это как бы по диаметру. А сколько же будет по дуге?
В четвертом классе, который Кошкин закончил нынешней весной, таких расчетов еще не производили. Но он понимал, что будет больше. Потихоньку он уже ругал себя. Ведь можно было бы не пешком, а автобусом. Только сесть в автобус не у самых лагерей.
Впрочем, Кошкин тут же прогнал от себя эту мысль, у него в кармане не было ни копейки. Приходилось голодным и по жаре продолжать долгий, нелегкий путь…
Рыбачивших мальчишек Кошкин обошел стороной, на всякий случай, чтобы не придрались. С унылым видом продолжал он свой путь то по песку, то по мелкой гальке, чувствуя, как растет тяжесть рюкзака. Даже букет из лилий постепенно приобретал вес. Зато желудок казался невесомым.
«Раз, два, три, четыре… пятнадцать», — шагая и чтобы как-то забыться, стал считать измученный Кошкин. На шестнадцатом шагу у него и произошла встреча…
Если Кошкин шагал в сторону города, то бабка Серафима — совсем наоборот. Взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, где у нее были зеленый лук, редис и ранняя картошка, она шла в сторону пионерских лагерей. Так повторялось раз или два в неделю, в зависимости от того, как созревали овощи. До лагерей она не доходила, а сворачивала к дачным домикам. Эти домики, начиная с весны, заполнялись разным народом. Огородов многие не садили, все больше занимались садами. Вот таким-то Серафима и сбывала свой нехитрый товар. Сбывала по сходной цене, не жадничала, как некоторые. И дачники всегда с радостью ее встречали.
ebooksa