Когда нам семнадцать

— Так Васька и под кровать заберется. И чтобы он не забрался, подлец, в корзину, надо ее сверху зашнуровать шпагатом. Соображаешь?

Однако, когда Родька принес моток шпагата, дед долго не мог приняться за работу, все смотрел на вороненка, прицеливался к нему взглядом.

— А ну, отнеси лампу подале, — попросил он Родьку. — А теперь придвинь ближе… Так. Видишь, нет, крыло у него вроде бы синевой отдает?

— Есть немного, — согласился Родька, не понимая, однако, что этим хочет сказать дед.

— Чего немного-то? Отдает синевой как надо! — И вдруг сменил запальчивый тон на радостный: — Во́рон, ведь это, Родька, настоящий во́рон! Как это я сразу-то не разглядел? Мал он совсем еще, оттого, наверное.

Родька стоял и с непонимающим видом смотрел на деда, который схватил вороненка, поднес его к самому свету.

— Во́рон или воро́на, какая тут разница. — Он пожал плечами.

— Эх-хе, сказанул! — рассмеялся дед. — Сразу видать, городний. Да во́рон, ты знаешь, где летает? В самом поднебесье, где орел. Летит и клекочет, словно на какой трубе подыгрывает. Во́рон это не воро́на! — И, к удивлению Родьки, дед, снова водрузив себе вороненка на колени, один, сноровисто принялся перебинтовывать ему крыло.

Уже когда корзина с вороненком была зашнурована шпагатом и поставлена туда, куда и указывал дед — к печке, он, улегшись на свою койку, стал рассказывать:

— Во́роны, они и живут-то не стаями, как воро́ны, а попарно, подале ото всех. И гнездятся на скалах или в хорошем лесу. Птица эта гордость свою имеет, не станет настырничать, как ворона… Ух и артисты, скажу я тебе, эти во́роны! — Дед тихонько, про себя рассмеялся. — Иду я, Радивон, однажды по лесу с таким же городним, как ты. А из-за деревьев нас словно кто покликал. «Человек», — говорит мой товарищ. Я про себя смеюсь. Потом раздался лай. «Собака», — говорит мой товарищ. Я смеюсь. Потом как каркнет нам под самое ухо во́рон, тут уж мы оба рассмеялись… Вот так, Радивон, понимать надо природу…

Все дни до самой субботы Родька держал корзину в доме, кормил вороненка дождевыми червями, рыбой, мясом, поил свежей водой. И надо сказать, вороненок ел и пил с удовольствием. А утром в субботу он отнес его вместе с корзиной на чердак. Отнес, чтобы не показывать Бердникову. Заполошный человек… Чего доброго, еще схватит больного вороненка на руки. А руки у него были такие же бесшабашные, как он сам. Он даже и одевался в дорогу, не думая что к чему. Со старыми брюками мог надеть, например, белую капроновую сорочку и поехать в таком виде на острова с ночевкой.

Или еще лучше, в жаркий летний день приезжал к деду в толстом свитере и резиновых сапогах. Зачем, спрашивается? Сапоги все равно снимались и свитер тоже, и целый день Бердников ходил в плавках, как на пляже.

А как он орал, когда был на реке! Залезет в воду, хлюпается и орет что есть мочи:

— Водичка-то, водичка!.. Это не водичка, а Черное море! — И хохочет беспрерывно, бьет себя по груди и бедрам, словно здесь, на воде, выколачивает трестовскую пыль.

Родька понимал, что Бердникову нравилась теплая вода в реке, но зачем об этом шуметь? Приезжавшие на выходной в эти места горожане с брезгливостью смотрели в сторону Бердникова и пожимали плечами: что, мол, это за хват?

И еще. Родьке не нравилось, что постоянный гость деда не знал никакой меры, когда ловил рыбу. Клюет, допустим, карась, он ловит и ловит. Ведро, два. А зачем ему столько? Сам же говорил, что отправил жену к теще в Свердловск, кто ему станет чистить рыбу? Ясно, что рыба у Бердникова пропадала.

Нет, Родька считал, что человек должен поступать разумно. Вот, например, как Федор Иванович. Старый пограничный командир. Уже в годах, на пенсии. А поедут они втроем — дед, он и Родька рыбачить, поймает Федор Иванович малого карася и выпустит тут же в воду. «Пусть живет, — скажет с усмешкой, — набирает жиру. Какой толк из него, костлявого?» Изловив двух-трех «лаптей», как называл он крупных, побольше ладони карасей, Федор Иванович смотает закидушки, а сам ляжет в траву и смотрит, как плывут облака. Или соберет на берегу сухой плавник, костер разожжет. Чудной… Смотрит на огонь, а лицо у него такое радостное, радостное.

Или взять отца Мотьки, механика колхозной мастерской. Как он расшумелся однажды на берегу!.. Возвращались как-то в воскресенье отдыхавшие в этих местах горожане. Катер за ними пришел. А они… что ни взрослый — охапка веток черемухи. Дети, те поскромнее, нарвали полевых цветов, а взрослые — черемуху. Черемухи на берегу много. Не терпится, сорви маленькую веточку, поставь дома в воду, вспоминай о хорошем дне. Но к чему охапка? Мотькин отец увидел это и давай срамить тех, у кого большие букеты. Вроде бы и смешно, как с цепи человек сорвался. Угрожает за черемуху! Хохотали над Мотькиным отцом, когда катер отходил. А потом, когда их оштрафовали, наверняка одумались.

Жизнь в домике деда Мохова текла своим чередом. Прошло две недели с той поры, как в кустах багульника Родька нашел вороненка. Тот заметно окреп, повзрослел. Припадая на вылеченную ногу, с важным видом ходил по дому. Пробовал даже взлетать. И шея у него стала оперяться, да и весь он становился черным-черным с оттенком синевы.

Кот Васька признал нового жильца в доме сразу же при первом знакомстве. А почему это случилось, объяснить нетрудно.