Когда нам семнадцать

— По какому праву?

— А по такому… Я на этой кровати два года спала.

— Спала… У меня на руках бумажка комендантская! Ездишь, ездишь, как проклятая, а тут…

Лиза нисколько, однако, не испугалась грозного вида проводницы. Громко бренча на гитаре, она запела:

Бывают такие минуты, Что даже не хочется жить, И хочется только лишь плакать, И хочется только грустить.

Юлька изумилась: в голосе Лизы прозвучала не замеченная раньше разудалость. Но еще неожиданнее была реакция Алевтины. Та села на табуретку, осторожно, словно боясь помешать петь, и сказала, скорее выдохнула:

— Верно поешь, девонька…

— Елизавета Николаевна!.. — насмешливо бросила Лиза.

Когда песня кончилась, Алевтина краешком косынки смахнула слезу и высморкалась, а Лиза запела снова — теперь уже о судье, который вынес приговор собственному сыну.

И сама эта песня и то, как Лиза пела ее, а проводница, расчувствовавшись, подтягивала: «Я же мальчишка, мальчишка, я с голоду стал умирать», — возмутило Юльку.

Она в сердцах хлопнула ладонью по столу:

— Ну чего хорошего вы нашли в этой песне! Слушать тошно!

— Ты, девонька, не горячись, — допев куплет, ответила Алевтина. — Для кого эти песни плохие, а для нас они душевное успокоение.

И неожиданно закончила:

— Занимай, Лизавета, мою койку, раз уж ты спала на ней. А завтра мы третью кровать поставим.

Она принесла мокрую тряпку, вытерла пол в углу и стала устраиваться спать.

— Тронула ты, Лизавета, мое откровенное сердце, — проговорила Алевтина, сидя на своей временной постели, придвинула к себе чемодан, достала зеркальце и гребень, распустила волосы и принялась их расчесывать. Она чесала их долго, по всей длине. Видно было, что делает она это с удовольствием: с лица у нее не сходило выражение умиротворенности. Она собрала волосы в узел на затылке и, сложив руки на полных круглых коленях, долго сидела молча, улыбаясь чему-то, полузакрыв глаза. А Юлька в эту минуту ненавидела ее.

Но блаженная улыбка на лице Алевтины постепенно уступила место деловитой сосредоточенности. Снова, открыв чемодан, она вынула две пуховые косынки — белую и розовую. Подержала их перед собой и сказала:

— А ну, примерь, Лизавета. Тебе белая будет к лицу. Оренбургская, из козьего пуху.

Лиза накинула косынку на плечи, подошла к зеркалу и, не поворачивая головы, спросила:

— Сколько?