— Этот, что ли?
— Антоном его зовут.
— А кто он такой будет?
— Шуры Сорокиной сын. Продавщицы из второго магазина, которую посадили…
— Хороший человек была Шура, — мрачно сказал Корнилыч.
— Почему «была»? — спросил один из его друзей, горбоносый.
— Была человек, а теперча зэк.
— Перебрал ты, Корнилыч, — улыбнулась Майя Захаровна. Хорошо, Корнилыч не понял, что означала ее улыбка.
— Я никогда не перебираю, — сказал он с усилием. — Приходи, Антон, в понедельник. Без пяти семь. К проходной судоремонтного.
— Что это такое? — спросил Корнилыч, хитро прищурив правый глаз и напрягшись, словно для прыжка.
— Зубило, — спокойно ответил я.
Мы стояли возле длинного верстака, тянувшегося с одного края цеха в другой узкой дорогой, на которой тиски возвышались, как пирамиды.
— Так, — крякнул Корнилыч. — Ну а этот предмет какое название имеет?
Он подбросил на ладони железку, в общем-то похожую на зубило, однако имеющую более усложненную, изысканную форму.
Я пожал плечами.
— Это крейцмейсель. Повтори, — назидательно сказал Корнилыч.
— Крейцмейсель.
— Вот и хорошо… — Корнилыч удовлетворенно кивнул. Распахнул полы халата, вынул из заднего кармана бумажник, широкий и потертый. В бумажнике в особом отделении оказалась фотография, на которой был снят Корнилыч молодым еще человеком, в черном халате, с молотком и крейцмейселем в руке. — Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Восемнадцать лет мне тогда было. Как тебе сейчас.
— Мне восемнадцать только через шесть месяцев будет, — возразил я.
Но Корнилыч пропустил реплику мимо ушей. Скрежет обрабатываемого металла, грохот портального крана, шум машин, снующих по территории завода, — не мудрено не услышать моих слов, тем более что говорил я негромко.