— Не пью я.
— И не надо… Я тоже поздно нить начал, когда душа болеть стала. Заместо лекарства определил.
— А как она болит, душа-то?
— Час простучит, узнаешь. — Онисим заморгал глазами, прикусил нижнюю губу, замер, будто чего-то испугался. Потом решительно взял бутылку и запрокинул горлышко в рот.
— Стаканы есть.
Он опустил бутылку, с удовольствием облизал губы. Посмотрел на меня искоса, заявил:
— Без надобности.
— Артист, — сказал я не очень дружелюбно. — Спать будешь на диване. Одеяло, подушка в шкафу. Простыни у меня чистой нет.
— Эт ничего. Я и на полу могу.
— Еще чего… Диван свободен. Вот когда увезут его, будешь спать на полу.
Онисим поспешно кивнул. Спросил тут же:
— Запоры на дверях хорошие?
— Вполне.
— Эт хорошо… — Он потер ладонь о ладонь и опять запрокинул бутылку.
Я прошел в свою комнату, быстро разделся, лег в постель. Долго не мог согреться. Лоза винограда билась в окно. Ее было видно сквозь стекло. Видно вопреки всякой логике: ночь по-прежнему была темная, свет в комнате не горел.
Онисим… Я не слышал Онисима, словно находился в доме совсем один.
Заведующая учебной частью Ирина Ивановна Горик повернулась. Профиль ее, тонкий и гордый, обозначился на бледном экране окна, смотрящего прямо на море, где висел туман, без солнца, без неба, как лист белой непрозрачной бумаги. Она говорила красиво. Вернее, голос ее звучал красиво, и никакого другого слова тут не подберешь.
— Тридцать шесть дней — это совсем немного. Сдашь экзамены… Потом решай.
— Я хочу матросом на судно.
— Девять классов не помешают и матросу.