Я все скажу

– Почту за честь.

Налили, чокнулись.

– Ваше здоровье, Александр Трифонович.

– И вам не хворать. Я почему вас позвал. Слышал ваши песни. Там слишком много сиюминутного и злободневного. Возможно, это хорошо. Публика вас обожает. Но у вас есть и настоящие стихи, Владимир, как по отчеству?

– Семенович, но это не важно. Мне тридцать с хвостиком. И для такого человека, как вы, я рад быть просто Владимиром.

– Есть у вас в стихах настоящие бриллианты – в ряду проходных и простоватых. Да, вы говорите с читателем, слушателем на его языке, и это хорошо. «А люди все роптали и роптали, а люди справедливости хотят…» Как там у вас дальше?

– «Мы в очереди первыми стояли, – а те, кто сзади нас, уже едят»[33]. Очень рад, что вы знаете мои стихи, Александр Трифонович.

– Или вот это: «Возвращаются все – кроме лучших друзей, кроме самых любимых и преданных женщин»[34]. Это тоже хорошо. Или «Дайте собакам мяса – может, они подерутся. Дайте похмельным кваса – авось они перебьются»[35]. Ах, Владимир Семенович, мог бы я им всем напоследок устроить еще одну штуку: собрать подборку ваших стихов, да и рвануть ею в «Новом мире». Но, думаю, вы поймете меня: это не нужно будет по большому счету ни вам, ни журналу. К вашей популярности, и без того всесоюзной, это ничего не прибавит, а журнал – он ведь с вашими стихами еще скорее пойдет ко дну. Да и друзья, которые сегодня вас так милостиво привели с собою в ЦДЛ, больше, думаю, брать вас сюда с собой не станут… Им приятно опекать, а не завидовать. Но зачем же я вас позвал? Хочу предложить вам иное. Я уже стар и близок к концу. Выпьем, и я вам расскажу.

И четырежды лауреат и трижды орденоносец поведал барду о том самом перстне, который от Пушкина, транзитом через Блока и Маяковского, оказался у него.

К столику подошла спутница Высоцкого, обратилась к Александру Трифоновичу с легким и милым акцентом:

– Мне сказали, что вы знаменитый советский и русский поэт Твардовский. Я вас очень много читала, и я так счастлива познакомиться с вами. Меня зовут Марина Влади. – Она протянула свою лебединую руку.

Поэт привстал и церемонно поцеловал ее.

– Иди, Маринка, назад к этим, – досадливо погнал ее бард. – У нас тут серьезный разговор.

Они, только вдвоем, снова выпили и закусили селедочкой.

– Не сомневаюсь, что среди огромного количества советских поэтов найдется немало претендентов на этот перстень – есть среди них и достойные, и талантливые, и просто прекрасные во всех отношениях. Ваши спутники в том числе – я уверен, что они, особенно Евтушенко – только, пожалуйста, без передачи, – за это кольцо и меня удавят, да и сами удавятся. Только я хочу передать эту печатку вам. Вы молоды, но не в этом дело. Вы любите слово и чувствуете его. И еще – вы честны. Это всегда видно в поэзии. Возьмите перстень, только не надевайте его. Носите его втайне. Не хвастайтесь им, даже по пьянке. Я думаю, что кольцо этого не любит. Да и ваши собратья из театра или тем более литературной среды охотно прирежут вас за него за общим столом (как писал второй из ваших сегодняшних собутыльников). Поэтому – держите, гордитесь, но втуне. Работайте над своими стихами тщательней. И идите уже к своим, а то сейчас ваши спутники лопнут от ревности, что мы с вами так долго беседуем. Видите, как они вашу даму в отместку пытаются соблазнить?

– Да где им!

– А она, чтобы вас раззадорить, делает вид, что поддается на ухаживания. Красотка. Будьте с нею счастливы.

– Я постараюсь, Александр Трифонович. Но вы уверены, что не поспешили, отдавая мне кольцо? Ведь у вас впереди долгие годы жизни.

– Нет, Володя, нет. Идите.

…В следующем году, 1970-м, Твардовского отстранят-таки от руководства «Новым миром». Он сгорит от скоротечного рака.