1888

– Подобные джентльмены создают вокруг себя тайные общества, зовут вас, мистера Гилберта, других влиятельных господ, сообща обворовывают и усложняют жизнь простых граждан, издают идиотские приказы, подстраивая их под себя, и в довольстве проживают до конца дней. Страшно и горько, что я вынужден проживать с такого рода людьми в одной стране.

– Такие беспределы не только в нашей стране. Они повсеместно.

– Вы пытаетесь оправдать их, потому что сами состоите в этой шайке!

– На вечер приглашена и ваша семья.

– Мне приходится посещать торжества исключительно для того, чтобы не прослыть изгоем, и потому, что моя жена управляет транспортной компанией. Но я не исполняю просьбы Себастьяна, не строю коварных планов и не дергаю за ниточки, как кукловод, чего не скажешь о вас.

– Я тесно связан с членами клуба. У меня нет выбора.

– Вот из-за таких трусов, как вы, боящихся покинуть организации, возникшие в результате сращивания власти и криминала, создается положение, при котором люди теряют собственную свободу и уважение к самим себе.

Я закатил глаза и вздохнул от очередного нудного монолога мнительного Бенедикта про легализованные преступные объединения, заполонившие собой все вышестоящие органы власти.

– Скажите, быть патриотом – это поддерживать ворующую власть или бороться за лучшую жизнь и условия? – спросил он. – Вы патриот?

– Считаю, что патриотизм вообще очень вреден для любой страны, – ответил я, улыбнувшись брюзжащему мистеру Муру. – За таким чистым словом часто прячется обычный инструмент манипуляции.

Все демонстрации, забастовки, протесты – это безделье молодых людей, лет до двадцати пяти, с горящими глазами, завышенными идеалами и с абсолютно глупыми лицами. Они не осознают, что история пишется не один век, и всех, кто действительно мог противостоять древнейшей правительственной машине, тихо задушили в зачатке.

– Мистер Мур, недавно удалось встретить Геллу, – сказал я, решив отвлечься от политической темы. – Она находится в затруднительном положении. Ее перепродали в другой бордель, не выплачивают проценты, издеваются. Не могли бы вы, имея множество связей в этом бизнесе, посодействовать в том, чтобы мисс Каррас взяли в приличное место? Вы были близки с ней и знаете, какая это хорошая и честная девушка, несмотря на профессию.

– Больше помогать никому не собираюсь. Миссис О’Ши уже пострадала из-за меня. Я отвел женщину в клинику абортов подруги моей жены, в итоге ее нашли зарезанной, а лорд Абберлайн теперь необоснованно обвиняет Беатрис.

– Почему вы раньше не сказали мне о том, что знали убитую?

– Буквально сегодня с утра я узнал, что убитая – Энни О’Ши.

Когда я полностью оделся, мужчина тут же приободрился, начал хлопотать, поправляя малозаметные недочеты в моем внешнем виде, расхваливал сначала вечерний наряд, подчеркивая хороший вкус Анны, а затем стал делать дружеские комплименты мне.

Он, словно морщинистый старик, вспоминал былые времена, подмечая, как хотел бы снова видеть меня на приемах, в гостях, в кругах аристократии и на прочих торжествах, чтобы он чувствовал себя в безопасности. А я, вспоминая все эти оплывшие, жирные лица, ощущал беспокойство и дрожь по всему телу. Сняв с себя бремя обязательств человека из высшего общества, мной уяснилось истинное представление о свободе, ставшей наркотиком.

– Как же отлично на вас сидит костюм! – восторгался приятель. – Хоть сейчас карты в руки, маску на лицо и обратно за покерный стол в поместье Себастьяна! Вам бы побриться только, постричься, и я снова увижу настоящего мистера Брандта. Что у вас с лицом, Итан? Вы как будто всех родственников разом похоронили.

Я с ужасом смотрел на себя в зеркало и видел в нем человека, который прямо просится на подсудимую скамью, видел убийцу, богохульника, изверга, прячущегося под сорочкой с туго накрахмаленной манишкой, белым пикейным жилетом и фраком из отличнейшего сукна. Мне было омерзительно собственное отражение. Я ненавидел себя и не знал, куда от этого деться.

Мне не хотелось возвращаться в эти спертые, прокуренные дорогим табаком и пропахшие женскими духами помещения, не хотелось строить заговоры против недавно вступивших лиц и не хотелось отправлять их в тюрьмы, где тяжело, где живут в угнетении.