Бегущий человек. Худеющий (сборник)

– Собачий бой?!

– Люди любят делать ставки, друг, а эти бродяги готовы мгновенно организовать любую азартную штуку: собаки, петухи со шпорами-бритвами. Бывает, что и два мужика берут в зубы концы шарфа и начинают ножами пыряться, пока кто-то из них шарф не отпустит, – проиграл, значит. Цыгане называют это «честный бой».

Эндерс смотрел в зеркало за стойкой бара на себя и сквозь себя.

– Да, все было, как в прежние деньки, – сказал он мечтательно. – Я носом чуял запах их мяса с перцем, оливкового масла. Откроешь банку – оно так пахнет, а поджаришь – иначе. Слышал их старинный говор и удары: туд! туд! туд! – кто-то, значит, нож в доску кидает. А кто-то и хлеб пек по старинке – на раскаленных камнях. Все вроде бы, как в старые времена, да не так. Что-то мне вдруг страшно стало, понимаешь. Вообще-то цыгане меня и раньше пугали как-то, но тогда я все равно мог к ним прийти. Какого черта – как-никак я белый человек, верно? В прежние времена мог подойти к их костру как хозяин, купить у них выпить чего-нибудь – не потому, что выпить хотелось, а просто, чтобы поглазеть. Но время сделало из меня старого человека, друг. А когда старику страшновато, он куда угодно без оглядки не попрется. Не те времена, когда он еще учился бриться… В общем, стоял я там вечером и смотрел. По одну руку Солт-Шек, по другую – их машины, трейлеры. Они бродили туда-сюда у своих костров, а я слушал их разговоры, смех, запах их еды ощущал. И тут открывается один фургон, на котором нарисована женщина и белый конь с рогом, как он там называется…

– Единорог, – подсказал Билли. Ему показалось, что голос его прозвучал от кого-то другого. Он хорошо запомнил этот фургон, впервые увидев его в тот день, когда цыгане появились в парке Фэйрвью…

– Из него кто-то вышел, – продолжал Эндерс. – Вижу только тень да огонек сигаретки. Но я узнал его. – Он постучал бледным пальцем по снимку. – Он это, приятель твой.

– Вы уверены?

– Он еще так крепко затянулся сигареткой, а я вижу… у него такая штука. – Эндерс указал пальцем на то, что осталось от носа Тадуза Лемке, но прикасаться к глянцевой фотографии не стал, словно боялся заразиться.

– Вы с ним поговорили?

– Нет, – сказал Эндерс. – Это он со мной поговорил. Я стоял в темноте и Господом готов поклясться, что в мою сторону он даже не глянул. И вдруг говорит: «Что, Флэш, по жене соскучился? Ничего, скоро будешь с ней».

Потом стрельнул окурком и пошел к костру. Я еще увидел, как у него блеснуло кольцо в ухе.

Он утер ладонью воду с подбородка и посмотрел на Билли.

– Флэш – такая кличка у меня была, когда я грошовым носильщиком работал на причале еще в пятидесятых. Но никто меня с тех пор так не называл, друг. Я, понимаешь, стоял-то совсем в темноте, а он вроде бы увидел и назвал по старой кличке, либо, как цыгане говорят, секретным именем. Представляешь, что у них там за пазухой, коли даже секретное имя человека знают?

– Неужели так много знают? – спросил Билли, обращая вопрос отчасти к себе.

Бармен Тимми снова приблизился к ним. На этот раз он заговорил с Билли почти ласково и так, будто Лона Эндерса рядом и не было:

– Он свою десятку заработал, верно? Ну и оставь его в покое. Ему худо, а от этих разговоров лучше не станет.

– Нормально, Тимми, – сказал Эндерс.

Тимми даже не взглянул в его сторону. Он смотрел на Билли Халлека.

– Мне хочется, чтобы ты шел своей дорогой, – сказал он Билли урезонивающим, даже добрым тоном. – Ты мне не нравишься, понимаешь? Выглядишь, как несчастье, – только место ищешь, чтобы натворить чего. За пиво можешь не платить, уходи.

Билли посмотрел на бармена, испытывая страх и смущение.